Литературные тайны Петербурга. Писатели, судьбы, книги - Владимир Викторович Малышев

но решительно ничего не добился. Зная, как близко к сердцу принимаете Вы судьбы детей и подростков, я не сомневаюсь, что Вы, при всех Ваших титанически-огромных трудах, незамедлительно примете мудрые меры для коренного разрешения этой грозной проблемы.

С глубоким почитанием,

писатель К. Чуковский

Ул. Горького, 6, кв. 89.К-5-11-19

Но Сталин «мудрые меры» не принял, и на письмо «друга детей» вообще не ответил.

В крематорий, как в театр

А вот другие записки Чуковского, рассказывающие о том, как он вместе с чекистом Каплуном посещал в Петрограде первый в нашей стране крематорий, созданный большевиками. Отрывок, который тоже говорит сам себя:

«Вчера чёрт меня дернул к Белицким. Там я познакомился с черноволосой и тощей Спесивцевой, балериной, – нынешней женой Каплуна. Был Борис Каплун – в жёлтых сапогах, – очень милый. Он бренчал на пьянино, скучал и жаждал развлечений. – Не поехать ли в крематорий? – сказал он, как прежде говорили: «Не поехать ли к «Кюба» или в «Виллу Родэ»»? – А покойники есть? – спросил кто-то. – Сейчас узнаю. – Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников.

– Едем! – крикнул Каплун.

Я взял Лиду (дочь Чуковского – прим. ред.), она надела два пальто, и мы двинулись.

Мотор чудесный. Прохожие так и шарахались. Правил Борис Каплун. Через 20 минут мы были в бывших банях, преобразованных по мановению Каплуна в крематорий…

В печи отверстие, затянутое слюдой, – там видно беловатое пламя – вернее, пары напускаемого в печь газа. Мы смеёмся, никакого пиетета. Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах.

Я пошел со Спесивцевой в мертвецкую. Мы открыли один гроб (всех гробов было 9). Там лежал – пятками к нам – какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка «Попов, умер тогда-то».

– Странно, что записка! – говорил впоследствии Каплун. – Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию.

В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, всё начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее – вот и всё…

Для развлечения гроб приволокли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша красноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку – прикрытую кисеей – синюю, как синие чернила.) Долго и канительно возились сифилитики с газом. Наконец молодой строитель печи крикнул: – Накладывай! – похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихляющийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки.

Смеющийся Грачев очутился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб – медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу – и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх – «Рука! рука! смотрите, рука!» – потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. «Горит мозг!» – сказал архитектор.

Рабочие толпились вокруг. Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: «раскололся череп», «загорелись легкие», вежливо уступая дамам первое место. Гуляя по окрестным комнатам, я со Спесивцевой незадолго до того нашел в углу… свалку человеческих костей. «Летом мы устроим удобрение!» – потирал инженер руки…».

Такие вот «жизнерадостные» записки от добродушного Корнея Ивановича Чуковского, автора всем известных веселых стихов для детей. Нужны комментарии?

Ни могилы, ни памятника…

Последние годы в Петербурге с невероятной поспешностью устанавливают монументы литераторам. Не успели поставить памятники Бродскому и Довлатову, как буквально через несколько месяцев после смерти открыли памятник Даниилу Гранину. Однако целому ряду других выдающихся поэтов и писателей, которые жили в нашем городе, памятников до сих пор нет. Нет, например, памятника гению русской поэзии Федору Тютчеву, нет памятника замечательному писателю Николаю Лескову. Нет памятника и злодейски расстрелянному большевиками выдающемуся русскому поэту Николаю Гумилеву. А между тем памятники ему есть в Бежецке, в Коктебеле, в Харькове на Украине, в Латвии в усадьбе Арендоле и даже в США – памятный знак на Аллее поэтов в Гай Мейсон парке в Вашингтоне. Но ни в Петербурге, ни в Царском Селе, ни в Кронштадте их до сих пор нет. Даже место захоронения Гумилева до сих пор точно не установлено.

Гумилев родился в дворянской семье кронштадтского корабельного врача Степана Яковлевича Гумилева. В детстве он был слабым и болезненным ребёнком, его постоянно мучили головные боли. Стихи начала писать рано, первое четверостишие создал в возрасте шести лет. Поступил в знаменитую Царскосельскую гимназию, однако, проучившись лишь несколько месяцев, из-за болезни перешёл на домашнее обучение. Он снова в нее поступил, когда семья вернулась в Царское Село после поездки на Кавказ. Но учился плохо, гения поэзии едва не исключили, при окончании гимназии в его аттестате была всего одна пятерка – по логике. Уже тогда Гумилева больше всего интересовали стихи, и за год до окончания гимназии была издана его первая книга стихотворений.

Затем молодой поэт уехал учиться во Францию. Слушал лекции по французской литературе в Сорбонне, изучал живопись, издавал литературный журнал. В Сорбонне Гумилёв познакомился с молодой поэтессой Елизаветой Дмитриевой, которая через несколько лет сыграла роковую роль в его судьбе.

Муза дальних странствий страстно влекла поэта. Он побывал в Италии, в Турции, в Египте, в Греции. Много путешествовал по Африке, бродил по пустыням, испытал множество приключений. Всем запомнились его волшебные строки:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

В Аддис-Абебе русский поэт побывал на парадном приёме у негуса. В Хараре познакомился с расом Тэфэри, впоследствии ставшим императором Хайле Селассие I. Поэт подарил будущему императору ящик вермута. В результате своих путешествий Гумилев стал одним из крупнейших исследователей Африки. Привёз в Музей антропологии и этнографии (Кунсткамеру)