Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник) - Борис Носик

А наутро он снова видел серебристые и бурые черепичные крыши, видел замшелые камни Бургундии, «святые камни Европы» — узкие улочки средневековых городов, живописные фермы, сказочные замки. И были купание в реке, путешествие впроголодь и неизбывное, почти греховное ощущение счастья.

В полдень его подобрала на дороге полная, довольно еще молодая и красивая дама, и они беседовали о детях — всю долгую дорогу среди прекрасных холмов. Дама овдовела давно и воспитывала двух мальчиков — о, дети, сыновья, что может быть трудней и прекрасней. Русинов и дама наперебой вспоминали самый прекрасный возраст мальчиков — пять, шесть, семь… Их выдумки, их словечки, их многообразные таланты… Потом дама призналась со вздохом, что мальчики уже выросли, радости от них стало меньше, нет, младший еще ничего, он даже учится, хотя и не так нежен с ней, как раньше, а вот старший…

Русинов вежливо молчал и слушал. Да, старший связался с этими, ну, которые не любят женщин, а вовсе даже любят мужчин, то есть друг друга…

— Ну что ж…

— Да, я тоже так думала, ну что ж, пускай, что поделаешь, хотя мне не нравилось, что мой Мишель… И потом, ведь не будет внуков…

Сказав о внуках, она сразу постарела, словно перешла вдруг в иную категорию, оставив заботу о внешности.

— Ну что ж, пускай… Но потом он стал требовать, чтобы мы звали его Мишелина. А потом он сделал какую-то мерзкую операцию — очень дорогую, я до сих пор еще не могу за нее расплатиться, хотя неплохо зарабатываю. У него изменился голос, растет грудь…

Холмы Бургундии сияли чистотой и прелостью. Русинов вышел из машины, с особой почтительностью и смирением поцеловав руку красивой даме.

Ему нравилось выставлять перед собой руку с оттопыренным большим пальцем, нравилось, что какой-нибудь из водителей раньше или позже откликался на этот знак; нравилось, что некоторые, проезжавшие мимо без остановки, все же нервничали при этом, искали себе оправдания: жест назад — у меня полно, жест вбок — мне сворачивать, две руки вверх от баранки, с упреком даже — никак не могу…

К тем же, кто его сажал в машину, он был и вовсе полон признательности, ему нравилось это. Иногда завязывался в машине разговор, водителю не хотелось расставаться с ним, да и он ведь не спешил никуда. Они останавливались возле кафе, пили у бара воду с гренадином или оранжину, беседуя о России, о Франции, о женщинах, о браке и детях. Бывало, что какой-нибудь симпатичный водитель тащил его к себе ночевать или вез в гости к друзьям, и, если Русинов был при этом в настроении общаться с французами или с кем бы то ни было, он соглашался. Так однажды под вечер попал он на виллу Жака — это было, кажется, на двадцатый день пути, то ли в Зеленом Керси, то ли еще в Бургони. Новая эта вилла, перестроенная из старинного обержа[19] на пути паломников, возвышалась среди привольных зеленых холмов, вполне модерная вилла, вероятно, не дешевая, и оттого еще хозяин ее, интеллигент (конечно, левый), считал своим джентльменским долгом собирать здесь максимальное количество гостей, так что Русинов казался не более чужим, чем прочие. Назавтра поутру, наступив на него спящего в саду, молоденькая алжирка извинилась и притащила его на завтрак. Хозяин виллы, пузатый и добродушный Жак, в прошлом издатель и журналист, предвидя разъезд гостей и одиночество, настоял, чтобы Русинов задержался еще, а потом стал уговаривать его поселиться здесь навсегда…

В уговорах приняла участие симпатичная алжирка, служившая в банке где-то в соседнем городке. Русинов понял, что она имеет свои женские резоны его уговаривать, но дал себя уговорить без труда. День прошел безмятежно. Вечером гости собрались в саду вокруг огромного каменного жернова, заменявшего стол, — принесли вино, салат, сыр.

За столом говорили, как обычно, об отпусках и автомобилях, об авариях, ценах, чуть-чуть о книгах и чуть-чуть о политике. О политике говорили очень толково и хладнокровно.

Русинов узнал, какой взрыв кровопролитной войны на планете оказался сейчас удачным, и сумел привлечь внимание общественности к бедственному положению угнетенных или даже открыл новую эру. Помог разоблачить кого-то или проложил путь к национальному освобождению. Большинство присутствующих были, конечно, люди состоятельные. И несомненно, люди левых симпатий. Русинов вспомнил наблюдение Герцена о борьбе между правыми и левыми буржуа, о зависти одних и жадности других. Он подумал, что Герцен, возможно, все же утрировал материалистические мотивы этой борьбы. В конце концов ведь многие националисты понимали, что национальное освобождение ввергнет их в нищету и бесправие, и все же они не могли противостоять идеальному (пусть даже и не самого высокого порядка) импульсу национальной борьбы. То же было зачастую и с богатыми, и со здешними «более равными» в их стремлении к равенству. «Более равные» на родине Русинова не тосковали о равенстве…

Хозяин и его гости развлекались, впрочем, и менее глубокомысленным способом. Хозяин очень забавно играл на трубе. Испанец, проезжий актер, очень похоже изображал собаку (лишенную, впрочем, истинного собачьего обаяния).

Русинов лежал в качалке, смотрел на звезды и грезил о том, что будет, если он останется, — думал о том, как могут сложиться отношения с хозяином, с хозяйкой, с милой алжиркой, с самим собой…

Проезжий испанский актер вдруг запел что-то очень-очень знакомое, от чего Русинов вздрогнул и даже потянулся, чтобы встать с качалки. А потом вспомнил. Когда-то это был гимн, а потом только партийный гимн на его далекой северной родине — песня про то, как закипает возмущенный разум, как отвергают люди богов и царей. Когда Русинов был на первом курсе, пуганый институтский латинист перевел этот гимн на дурную школьную латынь и заставлял студентов петь его на семинарских занятиях (в конце концов можно понять страх старика, добывавшего кусок хлеба столь архаичным и классово чуждым предметом, как латынь). В памяти Русинова застряли ошметки латинского текста:

Консурге фама эгзекратаСерворум опрессорум генс,Мен суммум пугнум индигната…

…Актер пел сейчас по-испански полушутя-полусерьезно, и хозяин виллы ему подтягивал:

Весь мир насильем мы разрушимДо основанья…

О, это был сложный дуэт. Хозяин угрохал уже пол-мильона на постройку виллы и упорно продолжал достраивать… В то же время он был левый, он был, естественно, против всякой собственности, и, шутливо подтягивая бесштанному испанцу, он призывал взорвать этот мир к чертовой матери. Это была игра. Если угодно, игра ума. Однако она могла в любой день закончиться взрывом, Русинов это знал. Впрочем, ни хозяин, ни его гости не верили в это: в конце концов во Франции проповедуют и более страшные вещи…

Русинов представил себе, как тройка бесшабашных испанцев, латиноамериканцев, палестинцев или юных немцев из наиболее сытой части Германии подложат ерундовую бомбешку под новую хозяйскую виллу, омерзительный продукт накопления, потребления, чего там еще… Русинов закрыл глаза. Взлетали на воздух и медленно-медленно, как в кокетливом фильме Антониони, опадали на землю стропила, балконы, куски мебели, сантехника, стереоаппаратура. Впрочем, Русинов увидел и то, чего не смог вообразить суетливый киношник. Покосившиеся шпили древних соборов. Кучи дерьма в алтаре. Битые витражи. Надписи на стенах мелом, дегтем и суриком: «Катя плюс Жан», «Ваня плюс Жанна», «Ни учитель ни бог», просто «хуй», или «хуй моржовый», в северном варианте… Он увидел заросшие фундаменты на месте средневековых замков, бурьян, дерьмо, камни. Святые камни Европы! — восклицал Достоевский. Впрочем, дальше он пояснял свысока, что она лишь кладбище, святая Европа, что тучи заволокли ее небосклон. Что бы он сказал сегодня, услышав, о чем шепчутся бородатый Жан-Пьер и его друзья. Прочитав исступленные надписи на старых камнях, клеймящие то богатых, то нищих, то армян, то евреев, то церковь, то спокойствие…

Русинов проснулся на зябком рассвете, скатал мешок и зашагал прочь через холмы. Было тихо. Вилла растаяла в тумане. Дорога была благодетельна. К вечеру он уже с трудом мог припомнить, как звали добродушного хозяина виллы-обержа на древнем пути паломников в Сен-Жак-де-Компостель…

Если на пути его попадались древние живописные города или соборы, Русинов посещал их и осматривал. Не потому что им еще владело по привычке туристическое усердие, а потому что любил бродить в каменном лесу таких соборов, сидеть в темном углу, слушать раскаты органа, стоять в алтаре одному или в компании растерянных туристов, похожих на заблудившихся в лесу детей. Он заметил, как робеют туристы перед этою красотой, как они лихорадочно листают новейшее туристическое евангелие, путеводитель фирмы «Мишлен», торгующей автомобильной резиной и выпускающей эти зеленые путеводители попутно, для рекламы своего резинового товара. Путеводители словно успокаивали туристов и умаляли их страх смерти тем, что сообщали всякие бесполезные сведения про то, кто построил этот собор и когда, кто его разрушал и почему разрушил не до конца.