Записки маленького человека эпохи больших свершений (сборник) - Борис Носик

В шесть ноль-ноль маленькая рабыня Софи выскочила из агентства, закончив дневной труд и готовая снова повиноваться. Она ждала, чтоб он приказал ей одеться или раздеться, чтоб он повел ее куда-нибудь, чтоб он указал ей путь, защитил от капитализма и бездетности.

Они направились в Латинский квартал и съели там по два блина с шоколадом. Это было, конечно, мотовство. Все траты, на которые решались они с Софи, были мотовством. Софи зарабатывала на сто двадцать блинов в день, но она должна была думать о будущем. Бензин стоил уже два блина в день, а кино — семь блинов, и ей приходилось думать о том, что будет, если завтра она вдруг окажется без работы.

Русинову надоело есть стоя, и он присел на жалкую оградку, окружавшую еще более жалкое дерево на скрещении рю де ля Арп и рю Сен-Северэн. Растянувшись на траве у деревца, обтрепанные мужики разливали бутылку на троих. Это были парижские клошары. Красноносые, грязные и беспечные.

— На что они живут? — спросил Русинов.

Софи оживилась. Клошары — это было обвинение против грязного капитализма.

— Ни на что. Как-нибудь. Прожить бы сегодняшний день.

— Не тужи о завтрашнем дне, — сказал Русинов беспечно. — Ибо тебе не известно, что еще сегодня случится. А создавший день создаст и питание для него.

— Откуда это? — насторожилась Софи.

— Талмуд. Но и в Евангелии есть то же — о небесных птицах, о людском безверии…

— Здесь нельзя не думать о завтрашнем дне, — сказала Софи. — При капитализме это невозможно. К тому же трагедия алкоголизма в современной Франции…

Русинов гладил ее по голове, припоминая:

— Кто имеет хлеб в корзине и говорит: «что я буду есть завтра?» — тот принадлежит к маловерным…

— Это ты про меня, — сказала Софи и заплакала.

— Нет, нет, — сказал Русинов. — Это я про себя. — Он поднялся с травы.

— Будь здоров, — сказал ему один из красноносых. — Хочешь выпить?

— Спасибо, — сказал Русинов. — Не хочу. Но спасибо.

— Тогда дай франк…

— Патрон сказал, что в том месяце у меня десять дней не будет работы…

Русинов погладил ее спину, сказал:

— Когда не будет на хлеб, скажешь. Я помогу.

Она успокоилась на минуту. Всполошилась снова:

— Пришел большой счет за телефон. Месячная плата, междугородние переговоры…

— Отключи ты его, — сонно сказал Русинов.

— Пришла страховка на машину и счет за ремонт.

— Продай ты ее к черту, — бормотал он, стараясь уснуть.

Ему было сегодня хорошо с ней. Но он знал, что еще может разболеться сердце, и тогда уж он не уснет… Он открыл глаза… Нет, не уснуть больше.

— А если ты будешь получать больше денег? Скажем, в два раза?

— Куплю другую машину. С этой одни хлопоты. И страховку буду больше платить.

Вот и защемило сердце. Что там она говорит? Опять этот ее страх перед будущим. Вечный страх.

— Ты ведь и сейчас получаешь больше, чем все, с кем я дружил в России. Кроме самых известных миллионеров. Кроме Эдика и Гены. Кроме драматургов. Но у вас это безнадежно. Другие, те, кто богаче, ноют так же, как ты…

И вдруг он подумал, что он тоже обречен. Что он уже во власти того же страха. Если нет, то чего же он ждет от Парижа? Увеличения дохода? Гарантий на завтра? Устройства? Ждет с тем же неверием в Создавшего день. С тою же верой в соцстрах. Капстрах. Горсобес. Горпарижсобес…

Сердце кольнуло. Напомнило о сроках. Еще звонок. Еще. Пора умирать. Уходить, чтоб умереть. В нежданной мысли была четкая, пугающая завершенность. Но в ней было и утешенье. Пора уходить. Русские сектанты из даниловских и любимских залесий, «бегуны» и «странники», заскорузлые, упрямые мужики, не признававшие паспортов, плевавшие на префектуру, хоть бы и русскую, хоть бы и царскую, не признававшие ничьих прав над своей жизнью и смертью, — вот они где были, настоящие анархисты, не здешние, не нынешние с их неизбывной завистью к чужой икре и чужим доходам…

— Поедем ко мне, — сказал он. — Все равно мне тут не уснуть… К тому же книга…

Она поднялась, взглянула на него с растерянностью.

— У Олега там была одна книга на полке. Про сектантов.

— А-а, знаю. Мне Клод-Мари рассказывал. Сектанты. Это были отзовисты.

— Вот именно, — сказал он, одеваясь. — Отзовисты и ликвидаторы наизнанку. Оборонцы навыворот. Подробнее смотри у профессора В. Стенича. Мари-Клод. Клод-обормот. Клод любви несчастной. А вот уже и приклод…

— Ты ревнуешь к моему прошлому? — спросила она.

— Безумно, — ответил он. — Одевайся.

Она покорно одевалась. Смотрела на него испуганно, уважительно. Он ехал читать книгу про сектантов. Вероятно, он готовился к борьбе за чистоту и единство партии.

Она взяла с собой багет и баночку с его любимым сыром. Он улыбнулся ей нежно от двери. Подумал, что, когда он уйдет, он будет о ней вспоминать. О ее любви. О ее доброте.

Часть вторая

Странники

Софи присутствовала при его сборах, и это несколько усложнило процедуру. Он хотел выкинуть лишнюю одежду, но она попросту перевезла все к себе. «До твоего возвращения!» — сказала она. И еще она подарила ему спальный мешок.

Они простились у метро. Она плакала. Тысячу раз он обещал себе не влезать в «отношения», любить всех и никого, любить прекрасный Божий мир, свою работу, книжки, чужих детей, любить всех «ближних», которые дальние, — тогда не будет этих истерик, пустых и суетных переживаний, не будет «своих» и «чужих».

Оставшись один, он в последний раз задержался, послушал музыку в переходе метро: два банджо и гитара, потом, уже на выходе, — индийская вина… Это было, наверно, лучшее из того, что он слышал в Париже, — музыка в метро…

Он добрался до развилки дороги, «рут насьональ», и стал ловить попутку. Первым его подобрал озабоченный, неразговорчивый интеллигент, который на счастье не спросил даже, что за акцент у месье. Они ехали в молчании. Дорога становилась все уже. Наконец француз высадил Русинова у последнего развилка, объяснив, что дальше дороги нет — там только ферма.

Русинов отошел в сторону от асфальта, прилег на опушке и вдруг в полной мере ощутил то, что скрывал, сдерживал последние километры дороги, отчего-то стесняясь угрюмого интеллигента: радость ухода. Он ощутил под собою траву, прикоснулся к земле спиной, увидел над головой полог светлого леса… Запахи цветов, земли и леса — все волновало его, вызывая в памяти множество ассоциаций. Эти неясные звуки, эти запахи — он верил, что они пришли из юности…

Он отметил про себя, что слишком весел для человека, который собрался умирать, но тут же отмел эту фарисейскую мысль. Ему было хорошо, он не торопил приход смерти. Но если она придет сейчас, он встретит ее веселым. Он рад был бы сейчас растянуть отрезок между жизнью и смертью, точнее, между той, предшествующей, бесконечно долгой его жизнью и грядущей смертью. Он уже верил, что отрезок этот может оказаться не в меньшей, а даже в большей степени жизнью, чем то, что он знал до сих пор…

Русинов задремал. Он проснулся в зелени травы и леса. Он съел свой первый завтрак на траве и опять вышел на дорогу. Маленький человечек остановил машину и, осторожно сдвинув пиджак, освободил место для Русинова. Маленький человечек предупредил, что едет совсем недалеко, до ближайшего городка. Русинов сказал, что это очень хорошо, это даже прекрасно: там он пересядет в новую машину, потом в еще одну, а когда стемнеет… Маленький человечек взглянул на него удивленно, не понимая, чему он радуется.

Маленький человечек сказал, что едет к доктору. Русинов, вежливо вздохнув, спросил, что у него болит. Человек толково объяснил, что у него «эякуляция прекокс», досрочное семяизвержение («Стало быть, не все то хорошо, что досрочно, товарищи?» — сказал Русинов по-русски). Он едет к доктору. Доктор назначит ему курс лечения. Но поможет ли? Благожелательный Русинов занялся шарлатанским лечением.

— Разве это болезнь? — сказал он. — Подумаешь, досрочное. У всех досрочное. Да кто это может выдержать их сроки? А средства какие? Побольше техники. Как сказал один русский писатель, чуток старомодной галантности…

— Вы думаете, так просто? — усомнился человечек. — Но доктор взял с меня много денег.

— За такие деньги вы станете настоящий гигант, — сказал Русинов, прощаясь.

Он вышел из машины у подножья холма, на который взбирался сказочный средневековый город. Холм увенчан был замком и кафедральным собором, к ним вели узкие древние улочки. Русинов пустился в путешествие по лабиринту средневековых улиц.

В прежние времена, в России, он долгие годы бродил по древним дорогам, отыскивал ямы от фундаментов, развалины монастырей, следы старинных аллей и барских домов. Здесь древние здания стояли нетронутыми, темные, старые стены были увиты плющом, рдели цветами. Возле старинного собора, украшенного толпами резных каменных фигур, темнели ворота старой богадельни. Из-за высокой стены до Русинова донесся странный шум — отрывочные возгласы, эхо, точно в закрытом бассейне. Он прислушивался, и возгласы казались ему все тревожнее и страшнее. Истина открылась ему позднее: старинный «оспис», как и в Средние века, был приютом умалишенных. Русинов встревоженно гулял под аркадами внутреннего монастырского дворика до тех пор, пока время не растаяло в полуденном зное. Он с сожалением покинул мирный двор, богадельню и древний городок на холме, утешая себя тем, что их еще много будет на пути, этих древних бургундских городков, если только пожелает Господь, если суждено… И потом, с каждым новым городом, отмечал он, что Господь милосерд к нему, потому что были еще и Везелэ, и Отэн, и Бон, и Клюни, и еще какие-то деревни, где каждый крестьянский дом из благородного замшелого камня походил на древнюю крепость или замок, был увит зеленью и цветами… Русинов ночевал на склоне холма, у виноградника, забравшись в мешок, и перед тем, как уснуть, долго смотрел на чистые звезды, не замутненные ни бурным прогрессом, ни упадком мышления, ни напряженной предвыборной борьбой…