Право – язык и масштаб свободы - Роман Ромашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
3. Еще одно объяснение того факта, что революция практически сразу облекается в юридические формы, может заключаться в языковой природе права. Поскольку революция рассчитывает на глубокое и необратимое преобразование общества, то она обязана действовать на языковом уровне, который предопределяет собой коллективное восприятие и оценку происходящих событий. «Любая революция, – пишет Розеншток-Хюсси, – должна говорить на новом языке, поскольку она должна повести людей в новом направлении.
В социальном движении последних пятидесяти или ста лет революция присутствует всюду, где обнаружится новый язык без корней»[379].
Право – это и есть тот язык, на котором выговаривается, самовыражается революция, или, точнее, новоявленная революционная власть. Основные элементы этого нового языка, как правило, складываются еще до начала самой революции в структуре радикально ориентированной политико-правовой идеологии. В этом смысле Г. Радбрух имел полное основание утверждать: «Все начиналось с философии права, а заканчивалось революцией»[380]. Великая французская революция опиралась на труды Вольтера и Руссо, Октябрьская революция в России – на массив текстов Маркса и Энгельса, Плеханова и Ленина, Троцкого и Бухарина и т. д. Характерно, что окончательным результатом английской буржуазной революции стала не диктатура Кромвеля, лишенная основательной идеологической базы, а ограниченная (конституционная) монархия, заранее подготовленная такими мыслителями, как Мильтон, Сидней, Локк и др.
Право стабильно функционирующего общества представляет собой описание более или менее привычных, узнаваемых реалий; оно повествует о реально сложившемся и живущем обществе. Именно здесь вполне применимы хрестоматийные слова Маркса: «законодатель должен смотреть на себя как на естествоиспытателя. Он не делает законов, он не изобретает их, а только формулирует, он выражает в сознательных положительных законах внутренние законы духовных отношений»[381]. Но это высказывание идеолога революции не относится к обществу революционной эпохи.
Право революционного времени – это проект несуществующего общества, по сути дела, особая разновидность утопии. Революционное правительство не может дожидаться, пока новые властные институты, права и свободы граждан, основные начала социального бытия сформируются сами собой, как «внутренние законы духовных отношений», чтобы лишь затем выразить их в позитивном праве. Напротив, все эти новшества вначале появляются на бумаге и только после этого становятся свершившимся фактом. Их нужно описать с опережением, как уже существующие и действующие явления, в противном случае они никогда не появятся.
В этом состоит двойственность революционного юридического опыта: с одной стороны, он свидетельствует об ограниченности возможностей права, о его бессилии перед лицом фатальных внутренних и внешних угроз. Эта сложная система процедур и условностей, выступающая гарантом гражданского мира и порядка, в экстремальных условиях обнаруживает свою слабость и рассыпается при столкновении с реальностью истории.
С другой стороны, революционный опыт для права является в известном смысле триумфальным. Речь идет даже не о том, будто бы революции помогают освободиться от устаревших институтов и способствуют дальнейшему совершенствованию права. В конце концов, необратимость правового прогресса вызывает сомнения, и многие революции (например, Октябрьская социалистическая революция в России) внесли в развитие права, мягко говоря, далеко не однозначный вклад.
Дело в том, что революция сопряжена с поражением и гибелью лишь отдельно взятой правовой системы, но не права в целом, как социального института. Напротив, революционный опыт подтверждает универсальность и незаменимость права в качестве средства социокультурной интеграции, поскольку вслед за разрушением старого правопорядка революционные силы почти немедленно вынуждены сами обращаться к правовой форме для внедрения и легитимации новых принципов общественной жизни.
Соответственно, бытующее мнение о неправовом или антиправовом характере революционных обществ является по меньшей мере неточным. Отсутствие права может иметь место как сугубо временный и притом краткосрочный эпизод в развитии революционных событий. Разумеется, если оценивать революцию с точки зрения предшествующего ей правового порядка, то ее неправомерность будет очевидной. Например, вывод о том, будто социалистическая революция в России представляла собой «отрицание права», а нормативные установления коммунистической диктатуры были анти-правовыми[382], вытекает из того, что право отождествляется с буржуазными принципами свободы, формального равенства, частной собственности и т. п.; иными словами, с конкретным содержанием одной из исторически возможных правовых систем. Это доказывает, на наш взгляд, что содержание права является его изменчивой и наиболее случайной стороной, а устойчива и существенна в данном случае форма.
Важен с точки зрения юридического опыта вопрос о механизме зарождения нового правового порядка и его соотношении со старым. Движущие силы революции развиваются внутри общества, следовательно, испытывают на себе то или иное воздействие права. Чтобы общество сохраняло устойчивость, в его структуре должны присутствовать участки пониженной социальной упорядоченности; эти проявления энтропии выполняют созидательную функцию, поскольку без них социальная система не имела бы резервов самоорганизации. С точки зрения синергетического подхода, зоны социальной аномии необходимы системе для поддержания собственной жизнеспособности, как источник самоорганизации[383].
Так или иначе, идеологическая и организационная подготовка революции берет свое начало в тех сферах общественной жизни, которые находятся в конфронтации с официальной культурой и политикой. Такие враждебно настроенные элементы, несущие в себе явную опасность для социального целого, обычно преследуются властью, в том числе с использованием юридических средств. Поэтому можно сказать, что движущие силы будущей революции находятся по отношению к старому порядку не только в политической, но и в юридической оппозиции.
Юридический опыт для отдельных индивидов и социальных групп может носить травматический характер, то есть быть источником негативных переживаний (дискриминация, имущественные потери, лишение свободы и т. п.). Подобный травматичный опыт, накапливаясь в обществе, может становиться дополнительным условием, способствующим революции: индивиды утрачивают лояльность к правопорядку, который причиняет им страдания. Как замечает Розеншток-Хюсси, особенности революций в числе прочего определяются тем, в каких условиях проходят встречи будущих лидеров: «Суровый характер большевизма вытекает из того характера мест для встреч, которые революционная группа имела в ссылке. Большевики встречались в ссылке и в тюрьме, в Швейцарии и Германии, во Франции и в Сибири»[384]. Для революционера такие биографические факты, как наличие официального статуса преступника, число приговоров, продолжительность пребывания в тюрьме или ссылке, были залогом доверия соратников и вхождения в элиту революционного движения. Именно конфликт с правопорядком позволял сформировать непримиримость к устоям общества, подлежащим разрушению.
Если признать, что революция по своей природе и истокам может считаться не только политическим, экономическим, но и правовым явлением, то становится объяснимым, почему во главе революции столь часто оказываются люди с юридической подготовкой (изучавший право в университете Кромвель, адвокат Робеспьер, помощник присяжного поверенного Ульянов). В этом качестве востребован не столько ученый-теоретик, который понимает право на умозрительном уровне, сколько человек действия – юрист-практик, причем не обязательно успешный. Он обладает достаточным знанием существующего правового механизма, чтобы найти способ его разрушения. Гражданин, не сведущий в вопросах права, может считать правовую систему несправедливой и несовершенной, но только юрист знает, что она к тому же слаба и уязвима. Одновременно юрист в роли лидера революции выступает своеобразным передаточным звеном, гарантом того, что на месте прежнего правопорядка сравнительно быстро возникнет новый и что период беззакония не затянется слишком надолго.
Таким образом, парадоксальность революционного юридического опыта заключается еще и в том, что революционный авангард должен относиться к правовой системе с достаточной неприязнью, чтобы стремиться к ее уничтожению, но одновременно быть достаточно осведомленным в этой области, чтобы суметь воссоздать правовой порядок в случае победы революции.
