Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

действительности [Букейханов 1995: 273–274]. Он отмечал, что русские поселенцы были брошены в условия, дававшие мало надежды на выживание, будь то из-за редкого и случайного участия крестьян в жизни степи или из-за титанического труда, необходимого для расчистки густых сибирских хвойных лесов (урман), что делало их «пролетариями», а не настоящими колонистами [Там же: 218–242]. Таким образом, любые цивилизаторские притязания Переселенческого управления теряли законную силу. Между тем утверждения о размере оставшегося земельного фонда в степи были в буквальном смысле слова фантастическими, результатом беспочвенных спекуляций; так, например, генерал-губернатор степи И. П. Надаров пожелал переселить группу казахов с хороших сельскохозяйственных земель в пустыни к югу от 48-й параллели:

Около 12 миллионов десятин к югу от 48-й параллели «вычислено» по методу центрального управления местным отделением переселенческой организации. <…> Для [таких] исследователей не представляет никакого препятствия отсутствие инструментальной съемки южной части Киргизского края: они дадут величину его в десятинах, для этого достаточна резолюция Надарова. Стоит ли считаться со съемкою, когда пришла такая богатая идея в голову генерала? [Там же: 275–277].

Подобная критика одновременно подрывала самые утопические мечты сторонников переселения и опровергала часто звучавшую идею о том, чтобы при отчуждении земель под поселенческие деревни интересы местного населения должным образом соблюдались.

Отношение Букейханова к нормам, главному орудию Переселенческого управления, было противоречивым. В период более напористых действий, ознаменовавшийся принятием закона 1904 года о свободном поселении и возвышением Столыпина в 1906 году, высокие нормы Щербины, в выработке которых принимал участие Букейханов, казались хоть сколько-то надежной гарантией от дальнейших вторжений[489]. Поэтому он отстаивал признание осторожных цифр, рассчитанных экспедицией Щербины, и сохранении их 25-процентного увеличения, предписанного Министерством земледелия в 1901 году. Критикуя политику переселения, он представил в своей статье нормы Щербины как абсолютное и необходимое условие для жизни казахов: «Из той группы киргиз, жалобы которой дошли до совещания ген. Надарова, оказывается, что более % оставлены без нормы Щербины». [Там же: 255]. В. К. Кузнецов, автор урезанных и, по всей видимости, подтасованных норм, напротив, был для Букейханова настоящим злым гением статистики. В публикации на казахском языке, посвященной кардинальному пересмотру Кузнецовым цифр Щербины – Чермака в Семипалатинской губернии, он прибегал к языку, который даже для него был красочным: нормы Кузнецова он назвал просто «обманом (omipiK)», который «отрезал казахам нос (қазақты пуштитып)», «привел к кастрации достояния казахов (цазазыныц енш1с1н цайта nitumipdf)» [Крйгелдиев 2004–2007, 2: 251].

Растущая запальчивость Букейханова свидетельствует о том, что его подход принес мало успеха, несмотря на его участие в исследованиях, опыт и красноречие. Самый последовательный казахский критик русской колонизации столкнулся с сомкнутыми эпистемологическими рядами; он больше не состоял на службе у Переселенческого управления и был юридически исключен из парламента; все его речи были не более чем гласом вопиющего в пустыне.

Вопросы о переселении не были исключительно (или даже в первую очередь) прерогативой властной верхушки; недовольство по этому поводу высказывалось не только в Думе и в прессе. Петиции казахов, пострадавших от изъятия земли, дают альтернативный взгляд на последствия переселения для тех, чью жизнь оно нарушило, взгляд, приводящий к аналогичным выводам. Злополучная группа казахов Семипалатинской губернии, ошибочно включенная в новую оседлую волость (казахи обычно ходатайствовали о создании таких волостей в ответ на набеги поселенцев), жаловалась, что люди не хотят становиться оседлыми крестьянами из-за абсолютной невозможности приспособиться к условиям оседлого быта, вызванной местными особенностями повседневной жизни[490]. Другие жаловались на насилие со стороны новых поселенцев и переселенческих чиновников[491]. Букейханов добросовестно старался обнародовать все случаи изъятия недвижимого имущества без соответствующей компенсации или в целях, противоречащих указанным в законах о переселении[492]. Пользуясь оставшимся за ними правом подданных, казахи, оказавшиеся в проигрыше из-за переселения и его последствий, не стеснялись сообщать царским властям о своих бедах.

Конечно, не стоит слишком доверять прошениям: ведь казахи и их доверенные представители составляли их, чтобы вернуть отчужденную землю или, по крайней мере, компенсировать ее потерю. Поэтому неудивительно, что претензии заявителей порой представлены в предельно слезливом тоне. И ясно, что некоторые казахи, менее склонные к кочевому скотоводству, ссылались на свою бедность, чтобы получить участок под земледелие или отвоевать землю в спорах внутри волости или уезда[493]. Тем не менее все эти жалобы демонстрируют внутреннюю последовательность и полностью согласуются с более откровенными оценками действий переселенческих ревизоров, сделанными до и после восстания 1916 года[494]. Если некоторые казахи хорошо приспособились к переселению и преуспели при сформировавшейся вокруг них разветвленной новой бюрократии[495], занявшись земледелием или торговлей, то другие потеряли хорошую землю и ценную собственность в результате изъятия или испытали насилие или унижение во время и после прибытия поселенцев. Как бы то ни было, высшие показатели, которыми мы располагаем, указывают на то, что если бы царское правление пережило Первую мировую войну, жизнь скотоводов продвинулась бы еще дальше по хрестоматийному пути «высокой современности». В одном из внутренних предложений, поступивших в Переселенческое управление из Семиречья, говорилось о «сплошном и принудительном» землеустройстве казахов и как о средстве удовлетворения их потребностей, и как о способе создать новые гигантские излишки для поселенцев[496]. За пределами этого устрашающе технократического института, на совещании 1911 года в Семипалатинской губернии, было предложено создать в центре степи отдельную область, непригодную для земледелия, и населить ее исключительно казахами-кочевниками, оставив за собой районы, более подходящие для нужд поселенцев и казахских земледельцев. Несколько лет спустя представители Временного правительства сочли это предложение достойным дальнейшего рассмотрения[497]. Коротко говоря, несмотря на целый ряд аргументов «против», поступавших сверху и снизу, к 1910-м годам в некоторых царских институтах сформировалось такое сочетание политических приоритетов и уверенности в своих знаниях, что у переселения (и одновременно у перехода казахов к оседлости) уже не было пути назад. Тем самым они создали также экономические и демографические предпосылки для восстания.

Прогресс, гражданственность и «третьеиюньская» система

Для казахов возможность выражать недовольство тем, как ими управляют (при решающей роли переселения), и оставаться юридически равноправными участниками имперской политической системы длилась недолго. Столыпинский парламентский переворот 3 июня 1907 года закрыл этот вопрос, и, несмотря на энергичные и изобретательные попытки казахов найти новые способы участия в политике, он оставался закрытым вплоть до 1917 года. Кажется маловероятным, что Столыпин и Николай II, надеясь создать более сговорчивую Думу, которая облегчила бы их реформы сверху вниз, сознательно намеревались вызвать раздражение среди населения входившей в состав империи Средней Азии