Храм Луны - Пол Остер

Слова вместе со всхлипываниями вырывались из него груди, он задыхался. Мне показалось, что сама земля заговорила у меня под ногами, я будто услышал голоса умерших из их могил. Барбер любил мою мать. От этого очевидного и неопровержимого факта все остальное пришло в движение, стало опасно смещаться и рушиться — весь мир стал меняться на моих глазах. Барбер ничего не сказал напрямую, но я как-то сразу все понял. Я понял, кто он.

В первый момент я почему-то ничего не почувствовал, кроме бешенства и омерзения.

— О чем ты говоришь? — крикнул я.

Барбер все еще не смотрел на меня, и я толкнул его обеими руками.

— О чем ты говоришь? — повторил я, грубо хватая его за огромный локоть. — Ну, ответь же хоть что-нибудь, ты, разожравшийся боров, ответь, а то получишь в зубы!

Барбер наконец повернулся ко мне, но способен был лишь качать головой, словно давая мне понять, насколько сейчас бесполезны слова.

— Господи Боже мой, Марко, зачем ты привел меня сюда? — проговорил он наконец. — Разве ты не знал, что все так случится?

— Знал?! — заорал я на него. — Откуда же мне, черт возьми, знать? Ты никогда об этом не говорил ни слова, ты, лицемер. Морочил мне голову, а теперь хочешь, чтоб я тебя еще и пожалел. А я? А как же я, бегемот ты…ый!

Гнев захлестнул меня, я орал во все горло как безумец, и мы стояли на палящем солнцепеке возле могил. Через несколько минут, не выдержав потока оскорблений, Барбер стал отступать. Он плакал и пятился, не отнимая рук от лица и не видя ничего вокруг, а я все кричал на него. Солнце уже стояло в зените, и все кладбище было залито неправдоподобным сияющим маревом, как будто сила света пересилила земную реальность. Я видел, как Барбер сделал еще несколько шагов, а потом, оказавшись у края могилы, вырытой в то утро, вскинул руки, стараясь сохранить равновесие. Он споткнулся о камень или какую-то неровность в земле. Все произошло молниеносно: резкий взмах руками в стороны, неудавшаяся попытка сделать шаг вперед, от края ямы. Только он был здесь — и вот уже валился спиной в свежевырытую могилу. Я не успел даже броситься к нему, лишь услышал тяжелый удар падения.

В конце концов его подняли оттуда краном. Подбежав к яме, я не понял, жив он или мертв: Барбер совершенно неподвижно лежал на спине с закрытыми глазами. Края могилы были абсолютно гладкими, не за что зацепиться, и я решил, что лезть туда самому будет слишком рискованно. Я подумал, что если попытаюсь спуститься, то могу на него упасть. Поэтому я сел за руль, помчался к будке привратника и попросил его вызвать «скорую помощь». Бригада прибыла на место через десять минут, но столкнулась с той же проблемой. Покопав немного и расширив могилу, мы общими усилиями смогли опустить одного из фельдшеров вниз. Он объявил, что Барбер жив, но ситуация очень сложная: сотрясение мозга, возможно, даже перелом основания черепа. Потом, немного помолчав, добавил: «А может, дядька и спину сломал. Надо его очень осторожно отсюда поднимать».

Только в шесть вечера Барбера наконец доставили в больницу в отделение экстренной помощи. Он все еще не пришел в сознание, и последующие четыре дня не подавал признаков жизни. Ему сделали операцию на позвоночнике, положили на вытяжение и велели мне уповать на Господа Бога. Два дня я неотступно был рядом с ним, но когда выяснилось, что наше пребывание здесь затягивается, я воспользовался Барберовской карточкой «Америкэн Экспресс» и поселился в ближайшем мотеле. Это было угрюмое запущенное заведение с замызганными зелеными стенками и неудобной расшатанной кроватью, и появлялся я там только на время сна. Как только Барбер вышел из комы, я стал проводить у него по восемнадцать-девятнадцать часов в день и только этим, собственно, и жил целых два месяца. Ничего больше не делал: лишь сидел подле него до его последнего часа.

Первый месяц, правда, была надежда на улучшение. Завернутый в огромную гипсовую повязку, подвешенную к блокам, Барбер парил в воздухе вопреки всем законам физики. Он был полностью лишен возможности двигаться: не мог поворачивать голову, не мог есть — его кормили через катетер; но все-таки ему становилось лучше, казалось, он идет на поправку. Больше всего, как признавался мне Барбер, он рад тому, что я узнал, наконец, правду. Если гипсовая тюрьма на несколько месяцев — это цена, которую он был обязан заплатить, он считал, что это того стоило. «Может, кости у меня и переломаны, — сказал он мне однажды, — но сердце наконец исцелилось».

Вот тогда-то он и рассказал мне всю историю, а поскольку мог он только говорить, то дал мне исчерпывающий и подробнейший отчет обо всей своей жизни. Я выслушал все подробности его отношений с моей матерью, выслушал сагу о его временном пребывании в Союзе молодых христиан в Кливленде, выслушал рассказы о его перемещениях по центральным штатам. Наверное, не стоит и говорить, что приступ того бешеного гнева, которых охватил меня на кладбище, прошел без следа, но все же, хотя сомнений почти не осталось, я как-то не мог в глубине души поверить, что Барбер — мой отец. Да, было ясно, то в 1946 году он провел ночь с моей мамой; и было так же ясно, что в через девять месяцев родился я. Но где доказательства, что она спала только с Барбером? Скорее всего, было именно так. Но ведь мама одновременно могла встречаться и с двумя мужчинами. А если так, то, возможно, забеременела она от второго. Только это предположение кое-как позволяло мне не признавать Барбера отцом, но я вцепился в него изо всех сил. Пока оставалась хотя бы капля сомнения, я не мог заставить себя поверить в это. Такая реакция была странной, но сейчас, обдумывая ту ситуацию, я понимаю ее истоки. Двадцать четыре года вопрос оставался невыясненным и, главное, был принципиально невыясненным. Мое происхождение — тайна, и мне никогда не узнать своего рода. Это — главная черта моей неповторимости, мое отличие, и я сделал эту таинственность источником самоуважения, поверил в нее, как в неизбежность бытия. Как бы страстно ни мечтал я найти отца, такой возможности никогда не допускалось. Теперь же, когда я его нашел, внутреннее неприятие оказалось настолько сильным, что сначала я не мог не отрицать этого. Причиной отрицания был вовсе не сам Барбер, причиной являлась сама ситуация. Он стал моим самым лучшим другом, и я любил его как друга. Если бы мне предложили из всех людей на свете выбрать себе отца, я бы выбрал его. И все же принять его как отца не мог. Все мое существо противилось этому, и мне было очень тяжело.

А недели шли, и в конце концов не замечать правды стало невозможно. Закованный в гипсовый корсет, Барбер вынужден был отказаться от привычной обильной пищи, поэтому очень скоро начал худеть. Ведь он привык поглощать тысячи калорий в день, и резкое уменьшение количества еды не замедлило сказаться: вес начал снижаться довольно быстро. Сперва Барбер жаловался, несколько раз даже плакал от голода, но вскоре увидел в вынужденном воздержании благо. «Теперь я смогу добиться того, что раньше мне никогда не удавалось, — говорил он. — Только подумай, М. С: если я продержусь на таком рационе, то к моменту выздоровления избавлюсь от ста фунтов. А может, и от ста двадцати. Стану совсем другим человеком. И никогда больше не буду похож на себя прежнего».

На голове у него начал пробиваться венчик волос — наполовину седых, наполовину каштановых, и контраст между цветом волос и глаз (темно-синих, с металлическим отливом) обозначил его черты с большей четкостью. Через десять-двенадцать дней кожа на лице Барбера мертвенно побелела, с бледностью пришли новые очертания, более нормальный абрис щек, и по мере того, как слой жира и непомерно разросшейся плоти исчезли, появлялся новый Барбер, его второе, тайное «я», давно и на долгие годы запрятанное внутри.

Перевоплощение завораживало, и когда полностью вошло в силу, обнаружило замечательные изменения. Сначала я их почти не видел, но однажды утром — к тому времени Барбер пролежал в больнице уже недели три — я взглянул на него и увидел что-то знакомое. Увидел лишь одно мгновение, но прежде чем я осознал суть ведения, оно исчезло. Еще раз пару дней что-то знакомое мелькнуло опять, и теперь я уже успел заметить это «что-то» в районе глаз Барбера, а может и в самих глазах. Я думал, нет ли здесь сходства с Эффингом, не напоминает ли мне взгляд Барбера выражение глаз его отца. Как бы там ни было, а смутная ассоциация взволновала меня, и весь день я не мог от нее отделаться. Она преследовала меня, как обрывок забытого сна, отблеск понимания, пробивавшийся из глубин подсознания. А на следующее утро я наконец понял, что меня мучило. Я, как обычно, вошел в палату, Барбер открыл глаза и улыбнулся мне мягко и спокойно (анальгетики на время избавили его от боли). Я пристально вгляделся в очертания его век и совершенно внезапно осознал, что смотрю на себя самого. У Барбера были такие же глаза, как у меня. Теперь, когда его лицо похудело, сходство стало очевидным. Истина не вызывала сомнений, мне оставалось лишь принять ее. Я сын Барбера, теперь это было наконец ясно.