Храм Луны - Пол Остер

Так заканчивается «Кеплерова кровь», первая и единственная попытка моего отца в области художественной литературы. Учитывая возраст, в котором написан этот опус, было бы несправедливо судить его слишком строго. Несмотря на все свои недостатки, эта книга дорога мне как психологический документ, в котором Барбер выразил драму своей юности. Он не хочет верить, что его отец умер (отсюда спасение Кеплера Гуманами); но если он не умер, то нельзя простить того, что он не вернулся к своей семье (отсюда нож, вонзенный Кеплером-младшим в сердце отца). Но сама мысль о таком ужасном убийстве вызывает протест. Любой, кому в голову придет такая мысль, должен быть наказан, и именно этого заслуживает Кеплер-младший, чья судьба предстает в книге самой страшной. Все повествование являет собой сложное сплетение мотивов вины и желания. Желание превращается в вину, а потом, поскольку вина более нестерпима, она снова превращается в желание покориться жестокой и беспощадной справедливости. Думаю, что неслучайно научные труды Барбера были посвящены позже изучению тех тем, какие затронуты в «Кеплеровской крови». Пропавшие колонисты из Роанока, исследования о первых белых поселенцах, живших среди индейцев, мифология американского Запада — этими темами Барбер занимался как историк, и неважно, насколько точен и профессионален он был в своих изысканиях, главное — за ними всегда стоял личный интерес и вера, что он каким-то образом приближается и к тайнам собственной жизни.

Весной 1939 года у Барбера была последняя возможность узнать еще что-нибудь о своем отце, но она не реализовалась. Соломон был тогда на третьем курсе Колумбийского университета. Где-то в середине мая, как раз через неделю после того, как он мог бы столкнуться с дядей Виком на Всемирной выставке, ему позвонила тетя Клара и сказала, что его мама умерла во сне. Первым же утренним поездом он вернулся на Лонг-Айленд и погрузился в пытку похоронных церемоний: сами похороны, чтение завещания, мучительные разговоры с юристами и управляющими делами. Он оплатил счета за ее пребывание в лечебнице, где она жила последние полгода, подписал все бумаги. Временами его душили слезы. После похорон Барбер вернулся в свой особняк и провел там ночь — как он почувствовал, последнюю ночь в родном доме.

У него осталась только тетя Клара, но она была уже стара и не могла просидеть с ним до утра, разговаривая о прошлом. В последний раз за тот день он терпеливо произнес монолог о том, что она может оставаться в этом доме сколько пожелает. И снова она в превосходной степени отозвалась о его щедрости, встав на цыпочки и поцеловав его в щеку, и снова пошла к спрятанной в своей комнате бутылке хереса… Из семи человек прислуги, жившей у них с рождения Барбера, теперь осталась лишь одна хромая темнокожая женщина по имени Хэтт Ньюкоум. Она готовила для тети Клары и изредка проводила в доме нечто вроде уборки, и чем дальше, тем меньше территории обитания им требовалось. Сад был заброшен с 1934 года, когда умер его дедушка, и то, что раньше было нарядным морем цветов на лужайке, теперь превратилось в заросли травы высотой по грудь. В доме все углы были затянуты паутиной; любое прикосновение к стульям поднимало над сиденьями облака пыли; по комнатам шустро носились мыши, а вечно подвыпившая Клара с вечно приклеенной улыбкой на губах не замечала ничего. Это тянулось уже долгие годы, и Барбер перестал обращать внимание на запустение. Он чувствовал, что никогда не станет жить в этом доме, а когда Клара умрет от алкоголизма, как и дядя Бинки, то ему и подавно будет все равно, протекает крыша или нет.

На следующее утро он увидел тетю Клару в нижней гостиной. Время для первого стаканчика хереса еще не пришло (как правило, бутылка открывалась только после второго завтрака), и Барбер понял, что если он хочет с ней поговорить, то сейчас как раз самый подходящий момент. Она сидела за сосновым столиком в углу, склонив крохотную птичью головку над пасьянсом и вполголоса напевая немелодичную, затейливую песенку. «Смельчак на летящей трапеции», — догадался он, подходя к ней, и положил руку ей на плечо. Под шерстяной шалью ничего, кроме кости, не чувствовалось.

— Красную тройку к черной четверке, — сказал Барбер, указывая на карту.

Она прищелкнула языком, дивясь своей несообразительности, смешала две кучки и открыла освободившуюся карту. Это был красный король.

— Спасибо, Сол, — проговорила она. — Я сегодня никак не сосредоточусь. Пропускаю очевидные вещи, а потом начинаю мухлевать, где не надо. — Она издала дребезжащий смешок и снова стала напевать.

Барбер расположился на стуле напротив тети Клары, думая, как же начать разговор. Вряд ли тетушка сможет ему о многом рассказать, но больше спросить не у кого. Несколько минут он просто сидел и изучал ее лицо: хитросплетение морщинок, толстый слой белой пудры на щеках, по-клоунски яркая губная помада. Она показалась ему трогательной и жалкой в своей претензии на привлекательность. Ладить с его семьей тете было непросто. Детей у них с дядей, братом матери, не было. Дядя Бинки был туповатый, добродушный волокита. Он женился на тете Кларе в восьмидесятых годах прошлого века, через неделю после того, как увидел ее на сцене театра «Галилей» в Провиденсе. Она была ассистенткой фокусника маэстро Рудольфо Соломону всегда нравилось слушать истории, которые тетя рассказывала о своих театральных годах, и сейчас он поразился, почему судьба распорядилась так, что именно они двое из всей семьи остались в живых. Последний в роду Барберов и последняя в роду Уилеров. Девчонка из низших классов, как всегда называла Клару его бабушка, легкомысленная вертихвостка, утратившая свою красоту более тридцати лет назад, и сэр Необъятность собственной персоной, вечно растущий вширь вундеркинд, родившийся от безумицы и призрака. Никогда прежде он не испытывал к тете Кларе такой нежности, как в эти минуты.

— Вечером я опять уеду в Нью-Йорк, — сказал он.

— Обо мне не беспокойся, — сказала она, не отрывая глаз от карт. — Я сама премило со всем управлюсь. Привыкла, ты же знаешь.

— Сегодня я уеду, — повторил он, — и не вернусь больше в этот дом.

Тетя Клара положила красную шестерку на черную семерку, поискала место на столе для черной дамы, горько вздохнула и взглянула на Барбера:

— Ох, Сол, не надо такой патетики.

— Да это не патетика. Я просто хотел сказать, что, возможно, мы больше не увидимся.

Тетя Клара никак не могла взять в толк его слова.

— Конечно, жалко, что твоя мама умерла, — ответила она. — Но не принимай это так близко с сердцу. Это же Божья милость, что он ее взял. Жизнь для нее была мукой, и вот наконец ее душа успокоилась. — Тетя Клара с минуту помолчала, подыскивая подходящие слова: — Не бери в голову всякие выдумки.

— Тетя, речь не о голове, а о доме. Скорее всего, я больше не приеду сюда.

— Но теперь этот дом твой. Ты им владеешь. Здесь все принадлежит тебе.

— Это не значит, что я обязан здесь жить. Я могу продать его, как только захочу.

— Но, Солли… вчера ты сказал, что не будешь продавать его. Ты обещал.

— Я и не буду его продавать. Но ведь ничто не помешает мне продать его кому-нибудь, правда?

— Получается одно и то же. Кто-то другой будет здесь жить, а меня свезут в дом престарелых к другим несчастным старухам.

— Не свезут, если я передам наш Клифф-хаус тебе. И тогда ты останешься здесь.

— Не говори глупостей. А то меня того и гляди сердечный приступ прихватит.

— Все оформляется очень просто. Я хоть сегодня вызову юриста…

— Но, Солли…

— Может, я заберу с собой несколько картин, а все остальное пусть будет у тебя.

— Так не пойдет. Не знаю, почему, но не стоит все это…

— Я только об одном тебя прошу, — продолжал он, как бы не слыша ее возражений. — Хочу, чтобы ты написала внятное завещание, по которому дом отошел бы Хэтти Ньюкоум.

— Нашей Хэтти Ньюкоум?

— Именно. Нашей Хэтти.

— Но, Сол, ты думаешь, так будет по-честному? Я насчет того, что… Хэтти, ну ты понимаешь, она…

— Что «она», тетя Клара?

— Цветная. Хэтти — цветная.

— Если она к этому нормально относится, то и тебе не стоит беспокоиться на этот счет.

— А что скажут люди? Цветная женщина живет в Клифф-хаусе. Мы оба прекрасно знаем, что в этом городе цветные могут быть только прислугой.

— Все равно, что скажут люди, ведь Хэтти твоя лучшая подруга. Насколько я понимаю, единственная. И зачем же оглядываться на мнение других? В этом мире нет ничего важнее того, как мы относимся к своим друзьям.

Тетя Клара наконец поняла, что племянник не шутит, и затряслась от смеха. Все предположения касательно собственной судьбы, которые она сделала в последние несколько минут, вдруг рассыпались, и она едва могла этому поверить.

— Да-а, единственно плохо то, что сперва я должна помереть, прежде чем дом перейдет к Хэтти, — проскрипела она. — Вот бы самой на это поглядеть.