Возвышение Сайласа Лэфема - Уильям Хоуэллс

Подъехав к конторе, она так поспешно выскочила из экипажа, что забыла уплатить вознице, и он окликнул ее, когда она уже подымалась по лестнице. Она направилась прямиком в кабинет Лэфема, неся в сердце смертельную обиду. Там опять никого не было, кроме машинистки, которая испуганно вскочила, когда миссис Лэфем захлопнула за собой дверь и откинула с лица вуаль.

Обе женщины стояли друг против друга.

— Вот так так! — воскликнула миссис Лэфем. — Ведь ты — Зерилла Миллон!

— Я теперь замужем, — пролепетала девушка. — Моя фамилия Дьюи.

— Но ты дочь Джима Миллона. И давно ты здесь?

— Я тут не постоянно, но вообще-то с мая месяца.

— А где твоя мать?

— Здесь, в Бостоне.

Миссис Лэфем не сводила глаз с девушки; она опустилась, дрожа, в кресло мужа, и в голосе ее вместо готовой вырасти ярости было изумление и любопытство.

— Полковник, — продолжала Зерилла, — помогал нам, а мне купил машинку, чтобы я и сама немного зарабатывала. Мать сейчас не пьет, и, когда нет Хэна, мы ничего, управляемся.

— Это твой муж?

— Я за него не хотела идти; но он обещал найти работу на берегу, да и мать понукала; у него тогда было кое-какое имущество, я и подумала, что, может, будет лучше. А вышло наоборот; если он сейчас не пробудет в отлучке столько, чтоб подать на развод — он уже не раз на него соглашался, — не знаю, что будем делать, — сказала Зерилла упавшим голосом, и печаль, которая обычно исчезала с ее лица, когда она не мерзла, была сыта и хорошо одета, вновь набежала на нее в присутствии полного сочувствия слушателя. — Я вас узнала в тот раз, — продолжала она, — а вы меня вроде нет. Я думала, полковник вам говорил, что один джентльмен, зовут его Веммел, не прочь на мне жениться, если мне получить развод, только иной раз руки опускаются; когда я его еще получу?

Миссис Лэфем не хотелось признаваться, что она не знала того, что, по мнению Зериллы, должна была знать. Слушая Зериллу, она объяснила себе ее присутствие в конторе некоторыми событиями прошлого и чертами характера мужа. Одной из причин ее постоянных споров с ним было его убеждение, будто он обязан заботиться о дочери Джима Миллона и о его недостойной жене, потому что Миллону досталась пуля, предназначавшаяся ему, Лэфему. Это было настоящее суеверие, с которым она ничего не могла поделать; но последний раз, когда он помог этой женщине, она взяла с него обещание, что это и впрямь будет последний раз. Тогда он купил ей домик в одном из рыболовных портов, чтобы она могла сдавать матросам комнаты, стирать на них и честно зарабатывать, если только не будет пить. Это было лет пять-шесть назад, и с тех пор миссис Лэфем ничего не знала о миссис Миллон, зато слишком много знала о ней до того, с тех самых пор, когда та была худшей из учениц ламбервильской школы, ленивой и распущенной; знала о ее позоре в девичьи годы и о замужестве, которое испортило жизнь бедняге, давшем ей свое честное имя и возможность пристойно вести себя. Миссис Лэфем была сурова к Молли Миллон и нередко ссорилась с мужем из-за той помощи, которую он ей оказывал. Конечно, ребенок — дело другое, при условии, что мать отдаст Зериллу в какую-нибудь порядочную семью; но поскольку она держит Зериллу при себе, миссис Лэфем возражала против любой помощи им обеим. Он и так уже сделал для них в десять раз больше, чем требовалось, и она взяла с него торжественное обещание, что больше он не будет. Теперь она поняла, что напрасно заставила его дать это обещание, которое он, видимо, не раз нарушал; однажды, когда она упрекала его за трату денег на эту беспутную женщину, он сказал:

— Когда я думаю о Джиме Миллоне, я понимаю, что должен это делать, и хватит об этом.

Она вспомнила, что, когда заговаривала о миссис Миллон и ее дочери, он отделывался двумя словами, да, кажется, все благополучно. Она удивлялась теперь, отчего сразу не подумала о миссис Миллон, когда нашла запись о «м-сс М.»; но эта женщина настолько ушла из ее жизни, что и не пришла ей в голову. Да, муж обманывал ее, но в сердце ее уже не было гнева, а напротив, нежная к нему благодарность, что обман был именно такого рода, а не другого. Исчезли все злые и позорные подозрения. Она смотрела на красивую девушку, расцветшую с тех пор, как она ее видела последний раз, понимая, что это лишь цветущий сорняк с тем же порочным корнем, что и у матери; и если она избежит той же позорной участи, то только благодаря тому хорошему, что было в ней от отца; миссис Лэфем знала, что в отношении к этой девушке и ее матери мужа можно было винить лишь в упрямой и чрезмерной доброте, которую она своими требованиями превратила в обман. Она побыла еще немного с девушкой, мирно расспрашивая ее о матери и о ней самой; потом встала и ушла, расположенная к Зерилле лучше, чем когда-либо прежде. Вероятно, изнеможение, наступившее вслед за возбуждением, было заметно на ее лице, ибо не успела она выйти на лестницу, как ее догнал Кори.

— Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен, миссис Лэфем? Полковник заходил сюда как раз перед вашим приходом, по дороге на вокзал.

— Да-да. Я не знала — надеялась еще застать его. Но ничего. Попросите кого-нибудь проводить меня до извозчика, — попросила она слабым голосом.

— Я сам провожу вас, — сказал молодой человек, стараясь не замечать ее странного поведения. На полутемной лестнице он предложил ей руку, и она охотно оперлась на нее своей дрожащей рукой; так они шли, пока он не нашел экипаж и не-усадил ее. Он дал вознице ее адрес и смотрел на нее с некоторой тревогой.

— Спасибо, теперь все в порядке, — сказала она, и он велел вознице трогать.

Добравшись до дому, она легла в постель, измученная бурным волнением, больная от стыда и угрызений совести. Она поняла теперь, так ясно, словно он сам объяснил, что если он и помогал этим беспутным шлюхам — так миссис Лэфем, даже в своем раскаянии, называла Миллонов — тайком и наперекор ей, лишь потому, что боялся резкого осуждения поступков, которые не мог не делать. Ее утешало, что он не повиновался ей и обманывал ее; когда он вернется, она ему это скажет; но тут у нее мелькнула мысль, что она ведь не знает, куда он поехал и вернется ли. Если не вернется, так ей и надо; и все же послала за Пенелопой и все это время не переставала надеяться, что избежит этой заслуженной кары.

Лэфем и дочери не сказал, куда едет; она слышала, как он укладывал саквояж, и предложила помочь; но он сказал, что справится сам, и ушел, как всегда ни с кем не попрощавшись.

— О чем вы так громко говорили внизу, в холле, перед тем как он сюда поднялся? — спросила она мать. — Новые неприятности?

— Нет, ничего особенного.

— Я бы этого не сказала. Мне даже послышалось, будто ты смеялась. — Она подошла к окну, задернула шторы. Стараясь облегчить головную боль у матери, она делала это, не в пример Айрин, неловко и неумело.

День подошел к вечеру, и тут миссис Лэфем заявила, что она должна знать. Пенелопа сказала, что спросить не у кого — все клерки разошлись по домам; но мать настаивала: нет, мистер Кори все еще в конторе, можно послать к нему и спросить; он знает.

Девушка колебалась.

— Хорошо, — сказала она тихо, почти шепотом, и вдруг громко засмеялась. — Ну что ж, видимо, мистеру Кори суждено к нам прийти. Должно быть, такова воля Провидения.

Она послала записку, спрашивая, не знает ли он, где ее отец собирался остановиться на ночь; Кори немедленно ответил, что не знает, но тотчас разыщет бухгалтера и справится у него. Эти сведения он спустя час доставил сам, сообщив Пенелопе, что полковник в Лэфеме, где проведет и весь следующий день.

— Он вернулся из Нью-Йорка, второпях сложил чемодан и тотчас уехал, — объяснила Пенелопа, — мы даже не успели спросить, где он остановится на ночь. А маме нездоровится и…

— Она и мне показалась больной, когда была сегодня в конторе. Вот я и решил прийти сам, а не посылать записку, — объяснил в свою очередь Кори.

— О, благодарю вас!

— Не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь — телеграфировать полковнику Лэфему или…

— Нет, спасибо. Маме уже лучше. Она только хотела знать, где он.

Завершив порученное ему дело, он не выказал намерения уйти, лишь выразил надежду, что не отвлекает ее от больной матери. Она поблагодарила его еще раз и снова подтвердила, что маме после чашки чаю стало гораздо лучше; а потом они взглянули друг на друга, и, не вдаваясь более в какие-либо объяснения, он остался и в одиннадцать часов все еще был там. Он не лукавил, сказав, что не знал, что уже так поздно, но и не притворялся, что сожалеет об этом, и она взяла вину на себя.

— Я не должна была вас задерживать, — сказала она, — но отец уехал, а тут еще наши беды…

Она пошла его проводить до двери и не отняла руки, когда он дотронулся до нее.

— Я так счастлив, что вы позволили! — воскликнул он. — И хочу спросить у вас, когда могу прийти снова. А если я вдруг понадоблюсь вам, вы…

Резкий звонок снаружи заставил их отпрянуть друг от друга; по знаку Пенелопы, которая знала, что служанки уже спят, он отпер дверь.