Инженеры Кольца - Урсула Ле Гуин

Орни танерн. Опять неудача. Двадцать второй день нашего путешествия — и, начиная с десятого дня, мы не продвинулись на восток ни на шаг; более того, мы напрасно сделали тридцать или даже больше километров на запад. С восемнадцатого дня мы вообще не продвинулись никуда и с таким же успехом вообще могли бы не трогаться с места. Если нам когда-нибудь удастся попасть на Лед, хватит ли нам пищи, чтобы пересечь его? От этой мысли трудно избавиться. Темнота и вулканический дым очень ограничивают видимость, что сильно усложняет выбор пути. Ай готов штурмовать ледяную стену в любом месте, где есть хотя бы малейший намек на скальный уступ, полку, выступ. Он нетерпелив, его раздражает моя осторожность. Мы должны управлять своими чувствами и настроениями, держать себя в руках. Через день или два у меня начнется кеммер, и психологическое напряжение возрастет в еще большей степени. А пока мы расшибаем себе лбы, когда бьемся головами о ледяную стену, задыхаясь от холодного воздуха пополам с пеплом. Если бы я писал новый канон Йомеш, я бы посылал сюда после смерти воров. Воров, которые по ночам крадут в Туруфе мешки с провизией. Воров, которые крадут у людей душу и имя, обрекая их на позор и изгнание. Мысли эти тяготят меня. Надо вычеркнуть этот фрагмент, но это потом, сейчас я слишком устал, чтобы к этому возвращаться.

Хархахад танерн. Мы на Льду. Двадцать третий день нашего путешествия. Мы находимся на Льду Гобрин. Как только мы сегодня утром отправились в путь, мы почти сразу же в нескольких сотнях метров от места нашей стоянки увидели дорогу, ведущую прямо на Лед, — широкую, извилистую, вымощенную шлаком, пеплом и камнями из ледниковых осыпей, настоящее шоссе через крутой откос. Мы пошли по ней, как по бульвару над Сесс. Вот мы и на Льду. И снова мы идем на восток, домой.

Я тоже, как и Ай, рад нашему достижению. Если трезво смотреть на вещи, тут ничем не лучше, чем было до сих пор. Мы находимся на самом краю ледового плоскогорья. Трещины, некоторые из которых так огромны, что в них могла бы провалиться сразу целая деревня — не по одному дому, а вся целиком, — тянутся в сторону суши на юг и на север так далеко, насколько видно глазу. Большинство из этих трещин пересекает нашу дорогу, поэтому и мы вынуждены идти, следуя им, на север, вместо того, чтобы идти на восток. Характер поверхности нам тоже не благоприятствует. Мы протаскиваем санки между большими валунами и обломками льда, вытолкнутыми на поверхность огромным давлением гигантского ледового щита на Огненные Холмы. Обломки камней имеют самую причудливую и странную форму, они напоминают развалины башен, торсы безногих гигантов, катапульты. Лед, обычно имеющий толщину около полутора километров, здесь утолщается, вспучивается; громоздится все выше и выше, пытаясь подмять под себя горы и задушить, заткнуть огненные пасти. В некотором отдалении к северу изо льда вырастает еще одна вершина — острый, аккуратный, изящный и нагой конус молодого вулкана, который моложе ледовой плиты на тысячу лет, а плита эта, давя и сокрушая все своей тяжестью, громоздилась, вползая на могучие хребты и вершины, на почти двухкилометровую высоту невидимых подо льдом круч.

В этот день, оглянувшись, мы видели дым Драммера, висящий у нас за спиной, как серо-коричневое продолжение Льда. У самой поверхности ледника постоянно сохраняющий свое направление ветер дует с северо-востока, очищая воздух от сажи и смрада, издаваемого внутренностями планеты, которыми мы дышали много дней, прижимая дым за нашими спинами, как темное покрывало, скрывающее от взгляда ледник, нижнюю часть гор, каменистые долины и все остальное, всю остальную землю. Нет ничего, кроме Льда, говорит Лед. Но этот молодой вулкан, расположенный севернее, похоже, имеет на этот счет свое мнение.

Снег не идет, тонкая пелена высоко расположенных туч, — 21 градус мороза на рассвете, уже на плоскогорье. Под ногами — смесь фирна, старого льда, молодого льда. Молодой новый лед — предательская поверхность, гладкое голубое стекло слегка присыпано белым пухом. Мы оба падали на нем бесчисленное число раз. Один раз я на животе проехал метров пять по такому катку. Ай от смеха чуть не выпал из упряжки. Потом он долго извинялся и объяснил, что до сих пор считал себя единственным человеком на всем Гетене, который не может устоять на льду на ногах и кувыркается на нем, как брошенный камень.

Сегодня пройдено тринадцать миль, но если мы будем пытаться сохранить этот темп среди этих трещин и нагромождений льда и камней, то измотаемся так, что с нами будут происходить случаи похуже, чем катание по льду на животе. Луна во второй четверти, висит низко над горизонтом, красная, как засохшая кровь, вокруг нее — большое коричневатое переливающееся гало, светящийся круг.

Гуирни танерн. Слабый снег, усиливающийся ветер и понижающаяся температура. Сегодня снова тринадцать миль, что в сумме дает 384 километра от той точки, где был разбит первый лагерь. В среднем мы до сих пор проходили по 16 километров в день, почти 17,5, если не считать двух дней, когда мы пережидали снежную бурю. От 100 до 150 километров из них не приблизило нас к цели ни на километр. Мы сейчас не ближе к Кархиду, чем в начале пути. Но я думаю, что наши шансы до него добраться все-таки сейчас больше, чем в начале. С тех пор, как мы выбрались из вулканического мрака, мы уже не живем единственно трудом и заботами. Наши беседы в палатке после ужина возобновились. Поскольку я сейчас нахожусь в кеммере, мне легче было бы игнорировать присутствие Ая, но сделать это в двухместной палатке не так уж просто. Сложность состоит в том, что он тоже, правда, по-своему, довольно странным образом, находится в кеммере, всегда и постоянно — в кеммере. Наверное, это довольно странно — влечение и вожделение, растворенные во времени, распределенные на все дни года и лишенные возможности выбора пола, но какие есть, такие есть, а тут еще и я. Сегодня вечером пронзительное физическое ощущение его присутствия было особенно невыносимым, а я слишком устал, чтобы быть в состоянии войти в не-транс либо нейтрализовать его какой-либо иной техникой и приемами ханддары. В конце концов он спросил меня, не обидел ли он меня чем-нибудь. Смутившись, я объяснил ему причину моего молчания. Я опасался, что он будет смеяться надо мной. В конце концов, он в такой же мере курьез, прихоть природы, монстр, отклонение от сексуальной нормы, как и я. Здесь, на Льду каждый из нас является чем-то уникальным в своем роде, исключением из правила, единичным случаем. Я точно так же здесь изолирован от себе подобных, от своего общества с его принципами, как и он — от своего. Здесь нет миллионов других гетенцев, которые бы своим существованием объяснили и обосновывали и мое существование. Мы здесь равны, наконец-то равны — оба одинокие и чужие друг другу. Конечно же, он не смеялся. Наоборот, он говорил со мной с таким пониманием и такой нежностью, которых я у него не подозревал. Через некоторое время он тоже начал говорить об изолированности и одиночестве.