Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Людо улыбнулся. Его план осуществился как по нотам. Теперь мать будет мучиться чувством вины оттого, что познакомила сыночка с таким исчадием ада, и угрызения продлятся недели две-три, так что новых потенциальных невест в это время ему представлять не будут. Уже хорошо…

Дома он, почти не раздумывая, уселся за компьютер и написал следующее:

Милая Фьордилиджи, нам нужно расстаться. Я неисправим. Я завязал с вами отношения только потому, что мы никогда не увидимся. Я знал, что сначала распалю этот пожар, а потом в мгновение ока кану в недра компьютерного небытия. За что люблю Интернет, так это за его виртуальность. Но в жизни я больше всего страдаю от той же самой виртуальности — своей собственной.

Пожалуйста, давайте расстанемся. У меня все сильные ощущения бывают только в голове. Чувства я проживаю через книги. Сексуальность мне доступна лишь на экране — да, правда, даже мои любовные воспоминания мне не принадлежат, это всё чужие воспоминания. Я и дожил-то до нынешнего возраста как будто только на бумаге. И мне не выйти из этой тюрьмы виртуальности.

Что такое ложь? Это правда, которой бы мы хотели; правда, которую мы не можем осуществить. Нет ничего достоверней и искренней, чем мои обманы. Когда я говорил вам, что хотел бы встретиться с вами на берегу озера, я знал, что этого не будет, но я страстно этого желал. Когда я выдумывал свою жизнь, чтобы рассказать ее вам, это было то невозможное существование, которого бы я хотел. Короче, Людовик, который вам все это обещал, был самый лучший, идеальный Людовик. А тот, что никогда не выполняет своих обещаний, — реальный. Нашу переписку поддерживали мечты лучшего из них. Что может быть прекраснее мистификации, когда в ней заключен идеал?

На свете нет ничего щедрее лжи. И ничего скаредней реальности.

К сожалению, констатирую, что лучшее из моих «я» так и останется эфемерным. Что-то не выпускает меня из моей никчемности — наверно, это прошлое. Мне не удается выбраться из состояния жертвы — жертвы отцовской жестокости, жертвы материнской неловкости.

Милая Фьордилиджи, здесь я прекращаю свое нытье. Перечитав все это, можно подумать, что я строю из себя мученика, а я просто жалкий тип.

И получается, что, возможно, было бы лучше не пытаться ничего объяснять.

Простите меня. Прощайте.

Людо нажал кнопку «отправить» и не почувствовал облегчения. Он больше ничего не чувствовал.

Ссутулившись, он пошел на кухню, достал самые вредные продукты — чипсы и шоколад — и стал жевать их попеременно, запивая лимонадом.

Вернувшись в гостиную, он увидел на экране мерцающее окно: Фьордилиджи уже ответила. Он прочел вслух:

Людо, милый, я прочла твое сообщение и поняла, до какой степени мы с отцом сделали тебя несчастным. Хватаю машину, сейчас буду.

Людо побледнел:

— Мама?

8

На площади Ареццо Том и Натан подходили к особняку Бидерманов. Перед ним разворачивался целый парад автомобилей: одни лимузины высаживали гостей, другие подхватывали уезжающих, сменой декораций в этом действе заведовали старательные шоферы в черных костюмах, а дирижировал всем величественный дворецкий, стоявший на ступенях подъезда. Двое парней оглядели помпезный фасад, где кирпич был через равные промежутки нарядно декорирован камнем, балконы с коваными решетками, которые украшал роскошный замысловатый узор, водостоки со звероподобными горгульями; с улицы сквозь высокие окна они видели люстры, резную отделку, позолоту и даже верхние рамы монументальных полотен, удивляясь, как одни лишь потолки могут поведать о скрытых в особняке богатствах: вот в бедном доме потолок не такой — он белый, голый, с одинокой лампочкой, висящей на скрученных проводах…

Все это их потрясло, и они засомневались. Натан шепнул Тому:

— Я туда не пойду: они примут нас за свидетелей Иеговы.

Том обвел глазами одеяние Натана: сливового цвета штаны, остроносые ботинки, куртка цвета фуксии из искусственной кожи под ящерицу.

— Не думаю.

Натан повернулся к особняку спиной и быстро проговорил:

— Не важно, в этот дом или в другой, но ты вообще представляешь себе, как это мы звоним к людям в дверь и спрашиваем, получали ли они анонимное письмо? — И он потряс в воздухе желтыми листками, которые были адресованы им двоим.

Том ответил:

— Ну, зато им будет весьма интересно узнать, что их послания — часть крупной рассылки.

— Думаешь, весьма интересно? Притом что каждый истолковал эти письма по-своему и каждый что-то изменил в своей жизни после этого сообщения?

— Ты преувеличиваешь!

— Вовсе нет, Том. Возьмем нас: мы с тобой теперь не расстаемся, сперва потому, что каждый из нас подумал, что письмо написал другой, а потом — потому, что, поняв ошибку, мы захотели узнать, откуда они взялись.

— И это сделало нашу жизнь интереснее, не будем об этом жалеть.

— А кто тебе сказал, что у наших соседей все прошло так же? Такая записка может привести к ужасным последствиям.

— Признание в любви? Не понимаю, как это может быть.

— Но признание в любви может быть невыносимым, если мы его не хотим.

— Все хотят любви.

— Неправда. Многие прячутся от любви. Им спокойнее без нее. Чаще всего они соглашаются, чтобы любили их, но не утруждают себя ответной любовью. Любовь — это разрушительно, это прививка от эгоизма, падение крепости, свержение единоличной власти: какое-то существо начинает значить для тебя больше, чем ты сам! Это же катастрофа… К тому же в эту брешь, пробитую любовью, может проникнуть альтруизм и уничтожить внутреннее равновесие.

— Что ты несешь?

— Хочешь, докажу, что любовь невыносима?

— Тебе слабо!

— Слышал историю об одном парне, неженатом, который забросил свое ремесло плотника и стал бродить по дорогам, рассказывая людям, что Бог их любит и что они сами должны любить друг друга? Сам он, надо сказать, делал ровно так, как говорил: то лечил прокаженных, то слепым возвращал зрение, то воскресил своего приятеля Лазаря, то не дал забросать камнями одну несчастную за то, что она согрешила с каким-то типом вместо собственного мужа, и еще много чего покруче, не буду перечислять. Чудес, добрых советов и добрых дел — хоть отбавляй, вот такая была программа у этого Христа. И что же с этим парнем случилось в итоге? В тридцать три года его арестовывают, потому что не хотят больше всего этого терпеть, устраивают дурацкое судилище и прибивают гвоздями к доскам. Ничего награда? И уж конечно после этого людей, желающих нести в мир добро, стало поменьше. Нужно быть святым, чтобы после этого играть в Иисуса.

— Что же ты хочешь мне доказать, брат мой Натан?

— Что любовь — как динамит, как революция. И что люди, которые говорят о любви, кажутся террористами в обществе, где правят корысть и страх. И что эта анонимная записка не могла привести к одним только романтическим историям. Потому что мы живем не в сказке!

Том положил руки на плечи Натану, чтобы его успокоить:

— Ты несешь эти бредни потому, что боишься позвонить в дверь к Захарию Бидерману?

— Так позвони сам.

— Я тоже боюсь.

— Ах вот оно что!

Натан щелкнул пальцами, как будто признание этого поражения означало его победу.

Но тут дверь распахнулась, и на ступени вышла женщина в строгом брючном костюме. Том просиял:

— Мы спасены!

Он ускорил шаги, чтобы успеть перехватить появившуюся даму:

— Мадам Сингер, какой сюрприз!

Она взглянула на Тома и улыбнулась:

— Месье Берже… Я и забыла, что вы живете на площади Ареццо.

— Если хотите знать, что я думаю, так это самое странное место в мире. Мадам Сингер, как же вы вовремя, дело в том, что я веду одно расследование, но мне не хотелось бы беспокоить месье Бидермана. Может, вы сможете мне помочь?

Она вздернула брови, готовая защищать своего шефа:

— В чем дело?

— Тут вот что. Некоторые местные жители получили анонимные письма. Нам нужно знать всех адресатов, чтобы раскрутить это дело и найти их автора. — И он протянул ей два желтых листка. — Месье или мадам Бидерман ничего такого не получали?

Мадам Сингер осторожно взяла листки, скептически пробежала глазами, и на ее лице отразилось неодобрение.

— Я не занимаюсь почтой мадам Бидерман. — Она вернула листки и добавила: — Мне кажется, месье Бидерман открывал похожий конверт. Я письма не читала, но обратила внимание на его несуразный цвет. Месье со мной об этом не говорил.

— Спасибо, мадам Сингер. Вы нам очень помогли.

Она кивнула, недовольная, что выдала крупицу своих профессиональных секретов:

— Это несущественно: мне эта анонимная записка кажется совершенно безвредной.