Бессонный патруль (Сборник) - неизвестен Автор

"Павлик! Когда сойдешь в Алма-Ате, надень часы на тот же палец, на котором носишь кольцо. Встанешь около горсправки. К тебе подойдет мужик и спросит, когда улетаешь.

Ответить: "После дождичка в четверг!". Отдашь чемоданчик, получишь 500 рэ и свободен. Не шути - за тобой постоянно наблюдают.

Вернешься - познакомимся поближе. С приветом - пока незнакомый тебе дядя. Прочитаешь - сожги".

Начальник Сусуманского РОВД не знал, что за Сотиковым следили не только он и его товарищи. На скамейке, отстранись от тесноты и толчеи провинциального аэровокзала, сидел той осенней ночью Афанасьев. Он обладал одним свойством: когда сидел неподвижно, то, как правило, не привлекал ничьего внимания. Он следил за Сотиковым с особой целью, потому что прекрасно знал пристрастие Сотикова к дорожным приключениям, к легким знакомствам.

Когда Афанасьев заметил, что за Согиковым наблюдают, он с трудом удержался, чтобы тотчас не побежать прочь.

Но не побежал, а сидел, закрываясь газетой. Между тем ничего не подозревавший Сотиков рассеянно и весело оглядывался по сторонам, но знакомиться ему было не с кем, и он торопливой побежкой устремился к выходу. Афанасьев рванулся было вперед: протиснуться, незаметно шепнуть несколько слов, но, заметив, что взят Сотиков намертво в кольцо, стал отходить, пока не оказался у пустынной стены. Отсюда и увидел Афанасьев, как остановили на мерзлой земле аэродрома весело спешившего Сотикова, как он стоял, прижав локоть левой руки к боку...

В тот же день Афанасьев вылетел домой, в Алма-Ату. Он неимоверно спешил, внутри все кипело, сердце разрывалось от работы воображения. Примчавшись домой, он, почти не разговаривая с женой, бросался от одного тайника к другому, что-то перепрятывал, закапывал, жег и выбрасывал, и тщательно пытался убедить себя, что не было ничего, не знал он никакого Сотикова, не было той жизни на приисках. "Да. да... - лихорадочно думал он, - теперь он заново начнет, с самого начала начнет"... Тамара Афанасьева, раньше никогда не видела мужа таким встревоженным, взъерошенным, сумрачно насупившимся и сидевшим одиноко в кухне за полночь. Он сторонился людей, мало разговаривал, почти не пил. Когда из районного отделения милиции пришли делать обыск и ничего не нашли, ему удалось скрыться и не попасть на глаза милиции.

Несколько недель он жил за городом у старой тетки, а когда наконец вошел в свою квартиру - чистую, прибранную, - слезы невольно навернулись ему на глаза, всхлипнув, он опустился на диван, и жена заплакала вместе с ним...

Когда Павел Согнков, намаявшись на скучных, тягостных допросах, уже равнодушно и неторопливо возвращался в свою камеру, он оставался в тягостном и нестерпимом незнании, что ему с собой делать. В первый же день Сотиков заметил, что следователь не настойчив, а может, неопытен, от него все время что-то ускользает, да всерьез он и не интересуется кражей этого золота. Наверное, есть дела поважнее...

Не мог знать Сотиков, что по адресам, которые содержались на разных страницах отобранной у него при обыске записной книжки, уже выписывались следователями разных городов повестки. В Новосибирске давала показания одна его мимолетная знакомая Лида, а ее расспрашивали, не говорил ли Сотиков о том, что скупает золото? И какие золотые вещи видели у него кроме золотого кольца? Сколько денег было у него? И так далее, по долгу службы, по обязанности следователя. Если бы мог знать Согнков, сколько девушек, с которыми он был знаком, признавались, давали показания, с тревогой глядя на следователя, записывающего в протокол, что знают они об арестованном Павле Сотикове, мучительно догадываясь, знает ли он, следователь, всю правду о том, что же именно было с Сотиковым...

Если бы мог он подумать, что когда-нибудь заново откроются все папки, если бы мог представить, как оборвется его жизнь, оборвется только за то, что был он помощником Афанасьева, за то, что был тайным перевозчиком золота, оборвется жизнь на свободе, он все, все рассказал бы следователю, кричал бы, захлебываясь, припоминал бы подробности, он все вспомнил бы, от котелка на поясе угрюмого и нелюдимого старателя Вити-Венчика до игривого приставания Афанасьева к полной белокурой официантке в Сусумане...

"Николай Николаевич!

Отвозил образцы присланного Вами золота на "Ягоднинский". Результаты экспертизы обещали не задерживать.

На обратном пути заехали с прииска на избушку афанасьевскую еще раз посмотреть, но ничего не нашли.

О Марине Семеновне Сотиковой рассказать многого не смогу. С мужем официальным, отцом Павла, она рассталась в Якутии, там-то и познакомилась она с Афанасьевым, и чуть ли не за ним вслед и в Магаданскую область прикатила. По ее рассказам я понял, что Афанасьев вначале был довольно-таки серым парнем, это после переезда сюда он пообтесался.

На допросах она проявила себя как женщина, чего-то не решившая. То есть не знала: расставаться ей с Афанасьевым или нет. Она выдумывала чепуху, говорила, что она сама дала Павлу деньги. По протоколам допросов ее, и нынешнего ее сожителя, кочегара Тарасова, всего этого разобрать нельзя. Одно чувствует, другое - говорит. И сам вижу, что ей все представляется то в розовом цвете, то в черном. Однако была готова взять всю вину сына на себя, пыталась организовать, чтобы на поруки его взяли. Представьте себе, что мне было ее жаль, да еще хотелось посмотреть на Афанасьева, она к нему была неравнодушна.

Потому и сына захотела ему отдать. С кем сталкивала ее судьба, пока она скиталась по Восточной Сибири? - с пьяницами, прощелыгами, а тут попался хороший человек, Боря Афанасьев, она и свою судьбу, да судьбу сына не побоялась вверить...

Я вот сейчас думаю: если бы заново началось следствие - сам бы взялся. К нерасследованным делам возвращаться надо. Я это особенно понял, когда только самую первую весточку получил от вас. Да не только мне возвращаться надо. Скорее всего, и Сотиков сейчас начнет рассказывать все по порядку и без утайки.

Начальник Сусуманского РОВД капитан Севастьянов".

Ключа в карманах не нашлось, и Афанасьев несколько раз глухо ткнул кулаком в дверь. Отворила жена, отошла назад, грубо процедила:

- Приплелся наконец... - и устало повернувшись, отправилась на кухню. Афанасьев прикрыл дверь, ведущую в жилые комнаты. Там настороженно сопел не заснувший еще Сережа и мило чмокала годовалая Нинка. Но далек и отчужден был Афанасьев от своих детей. Пройдя на кухню, он тяжело сел у окна, некоторое время смотрел на суетливо мечущуюся по кухне жену, сказал:

- Есть хочу.

- Ешь!

- Чего ты, Тома, злобишься? - почти миролюбиво, но и с оттенком плохо скрываемой злости произнес Афанасьев.

- Наглость какая! - ответила та молниеносно. - Давно прогнала бы тебя или сама бы отступилась, ушла, да некуда с детьми деваться. Тебе что, завил горе веревочкой, смотался, а я месяцами здесь мучалась, как не знаю кто.

Не говори, не говори, на холодильник не оглядывайся, купил, купил, ковры купил, шубу купил, хрусталь и то пыль протирать есть где. Да забыл ты счастья немного... А его-то не купишь! Да что тебе до меня? Сыну в глаза посмотреть тебе некогда! Хоть бы кто проучил тебя, господи... Истаскаешься, оборвешься, щеки к зубам примерзнут, тогда ты хорош, тогда у тебя и Тамара есть, тогда и вспоминаешь, что квартира есть, покровитель и благодетель ты тогда.

- Опомнись, Тамарка, - лениво защищался Афанасьев. - что у тебя хорошей жизни со мной не было?

- Не было! Я б и Нинку не стала рожать, если б знала, что опять в Магадане пропадать начнешь. А друзья твои - алкаши - ни одного трезвого еще не видела! Э, да что с тобой говорить! - она оборвала себя внезапно, закрыла лицо руками, присела на краешек кухонной табуретки, заплакала.

Но никакого волнительного сердцебиения не почувствовал Афанасьев, ничто не шевельнулось в его душе, только тяжким раздумьем был придавлен он к столу. Он не раскаивался, его томила тоска по привольной безответственной жизни, где можно оставить женщину в любую минуту, когда она тебе наскучит. Как бывало расчетливо и тонко мстил он за невольный упрек, за насилие, пусть осуществленное в какой-то мелочи, как не терпел никакого подчинения, и как жадны были женщины именно на это. Он любил эту жизнь, но ведь надоело, стал он настороженным, стареющим зверем, перестал доверять женщинам, перестал ходить в незнакомые натопленные квартиры, перестал искать уюта на стороне, захотелось уюта дома. Так почему не получаегся, не получается, и в каком-то бессилии он кружится здесь который месяц.

Афанасьев теперь обдумывал, как скрыть от жены, что он начал потихоньку продавать золото, вывезенное из Магадана и припрятанное прошлой осенью. Одновременно но привычке он стремился придать лицу неопределенно-возвышенное выражение. Тамара перестала плакать и с заледеневшей ненавистью смотрела перед собой, очевидно, и про себя продолжая клясть свою жизнь. Афанасьев знал, что его мимика не подействует, но ничею не мог с собой поделать, продолжал актерствовать, утомленно отметив, что перед кем угодно он мог собраться притвориться лучше, чем есть, напридумывать о себе, бог знает что. И только с женой ему это было не под силу. За это он не любил ее все больше, и потому все в ней теперь раздражало его.