Риф - Валерий Игоревич Былинский

— Нет у тебя никакой машины! Ты сумасшедшая дура, и из-за тебя я не могу наладить свою личную жизнь. Почему ты не пришла в загс как мы договаривались? Почему ты не хочешь со мной развестись? Я люблю, блин, другую женщину, она любит меня и хочет со мной жить. Почему ты со мной не разводишься? Почему закапываешь мою жизнь? Хочешь вместе с собой утащить в могилу безумия? Я здоровый, понимаешь, здоровый, и хочу жить и умереть здоровым!

— Умрешь. Обязательно умрешь очень здоровым, не волнуйся. Мы оба умрем здоровыми, и в один день. Как в сказке. Ты, что думаешь, сказок не бывает? Еще как бывает, это вот этого, — она плавно повела рукой в сторону, — не бывает. Я, кстати, сейчас подбираю замок, в котором мы будем жить… Ты какие замки любишь? У меня тут проспект имеется… вот, сейчас покажу….

Она открыла сумочку.

— Что? Что ты несешь…

— Ой, я спешу. Так тебя подвезти? Но только до метро. Я опаздываю в аэропорт.

— Маша…

Она взглянула на него потемневшими глазами, из которых потек в него блеклый туманный свет.

— Что? — спросила она, сощурив глаза.

— Спасибо, не надо меня подвозить, — сдерживая ярость, сказал он по слогам.

— Ну как хочешь, — Мария пожала плечами. — Чао! — жеманно сказала жена и встала. Медленно, покачивая шляпой, она подошла к двери и вышла. Со шляпы упали несколько лепестков, отметив ее путь к двери.

На улице, роняя цветочные лепестки, Мария прошла по узкому проходу между грязных бачков и мимо ларька с курящим в окне кавказцем. Улыбнулась ему шестилетней девочкой, продавец с недоумением посмотрел ей вслед.

Когда она входила в подземелье метро, прохожие оборачивались и смотрели на нее и на падающие с ее шляпы цветы.

Виктор некоторое время сидел за столом, рассматривал ее пустую тарелку с крошками оставшейся еды, потирал пальцами ручку вилки, которой она только что ела.

Потом он медленно встал, порылся в карманах, нашел мобильный телефон, хотел кому-то позвонить, но не стал. Положил телефон в карман и двинулся к выходу.

Этот путь занял у него оставшиеся тридцать пять лет его жизни.

На Тане он не женился — не дождавшись развода, она от него ушла. Искал, но так и не нашел себе новую жену, родил двух детей от двух женщин, дочери с ним не жили и видел их он в лучшем случае раз в год. Жену после встречи в «Подсолнухах» он больше никогда не встречал. Полагал, что, скорее всего, она умерла.

Но она не умерла.

Когда с Виктором в его захламленной грязной однокомнатной квартире случился инсульт, и он два дня пролежал на полу в сознании без еды и питья, Мария, оставив кабриолет у подъезда, только что из марсианского Нью-Йорка, в шуршащем платье вошла к нему, сняла шляпу, наклонилась, обняла и поцеловала в губы, вливая в него влагу и пищу любви. И он проснулся. И увидел, что лежит в облачении средневекового принца на высокой кровати в просторном замке, построенном на вершине холма, внизу которого накатывал на берег тихий морской прибой. Вдвоем с принцессой Марией, а после бракосочетания с королевой, он прожил в этом замке шесть лет, во время которых незнакомая для соседей Виктора полубезумная на вид и толстая женщина молчаливо ухаживала за их разбитым параличом соседом. Соседи не могли понять, каким образом эта старуха-бомжиха умудряется покупать нищему больному старику еду и дорогие лекарства. Из сострадания они давали ей иногда продукты и мелкие деньги, недоумевая, на что она вообще живет. Однажды, придя на какой-то из праздников в находящуюся неподалеку от дома часовню, одна из соседок узнала среди просящих милостыню нищих Марию.

Прошло шесть лет.

И вот, однажды ночью, королева проснулась из-за того, что король встал с брачного ложа и пошел со свечой в руке к выходу. Недолго думая, Мария вскочила и побежала за ним, пробежала все залы, по которым старик шел, настигла его — и успела выйти в ворота замка, в которые хлынул свет, в ту же секунду, что и ее муж.

Соседи похоронили их рядом в одной могиле. Они не знали, как зовут эту женщину и написали на кресте его имя, а рядом: «его жена».

ЖИВАЯ ВОДА

Круглые, выдутые из-под земли пузыри-холмы, густо поросшие кустарниками и высокой травой. Он и отец шли мимо этих холмов, взбирались на них, спускались. Отцу было пятьдесят девять лет, он упрямо, задумчиво шел, почти с такой же скоростью, что и сын, немного впереди, как идут все отцы всех детей. Сыну, Владимиру, было тридцать.

— Ну что, сынок… — отец остановился, оглянулся, сел на валун. — Помнишь, что мне уже почти шестьдесят лет?

— Да, — сын кивнул и присел рядом, на траву. — А мне уже тридцать.

И усмехнулся, словно позируя перед кем-то невидимым.

Отец вздохнул:

— Знаешь, я подумал…

— Что?

— Может не стоит?

— Как? Папа, ты же сам говорил, что любишь в жизни авантюризм, испытывать все новое, перемены…

— Но ведь это не авантюризм. И не перемены. Это чудо, сказка. Я и подумал, может не нужно мне это чудо, а?

— Ты сомневаешься, отец.

— Нет. Разве можно, смотря на все это, сомневаться? — он посмотрел на посеребренное лучами солнца небо над головой, на покрытые лучами света холмы. — Просто… может не стоит чего-то придумывать, если жизнь вот такая. Как есть. Она же не дурная, сын. Видишь, она хорошая.

— Ты пойми, — возразил, начиная нервничать, Владимир, — ты скоро умрешь, у тебя рак, и ты это знаешь. А живая вода — это чудо, которое можешь использовать только ты. Ты же сам говорил, помнишь?

Отец кивнул.

— Да, сынок.

— Ты убедил меня, что тебе терять нечего в твои шестьдесят, — продолжил сын. — Что, если ничего не получится, ты все равно и так умрешь… извини, папа, но ты говорил так…

— Ничего, — отец кивнул, — да, говорил.

— А если получится, тогда ведь все будет заново!

— Думаешь? А то, что было до этого, сотрется, что ли? Ему показалось, что отец усмехнулся.

— Папа…

— Я тут подумал, сынок, может мне в монахи уйти?

— Что?

— Ничего. Так. Доставай свое чудо, — улыбнулся отец. Владимир достал из кармана куртки две маленькие бутылочки, наподобие аптекарских для корвалола. Одна из них была голубого цвета, вторая охристо-земельного.

— Не перепутал?

— Нет. Живая — это голубая. Точно.

— Помню. Ну что, давай? — отец взял у него из рук голубую бутылочку, отвинтил крышку, понюхал. — Надо же… пахнет цветками акации, как в моем детстве.

— Твоем детстве?

— Да. Точно, вспомнил! Мне было