Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский

Это было очень сложное семейное счастье. Толстой оказался не совсем прав, когда начал роман „Анна Каренина“ с утверждения, что „все счастливые семьи похожи друг на друга“. Похожи — да, но поверхностно, а не в глубине. Ведь пример его собственной семьи показывал, что каждое семейное счастье имеет множество глубоко индивидуальных составляющих, которые не подходят для состава другой семьи. Но Толстой был исключительно прав, говоря, что „каждая несчастливая семья несчастлива по-своему“. То, что произошло с семьей Толстых в конце 70-х — начале 80-х годов, действительно не имело аналогов.

Духовный кризис, который переживает Толстой примерно с 1877-го по 1884-й годы (любые точные даты, конечно, условны) и который завершился первой попыткой ухода из семьи, его современники и более поздние биографы называли и называют по-разному. Для кого-то это был „кризис“, для кого-то „эволюция“, для кого-то „переворот“, а первый биограф Толстого П.И.Бирюков называет это „просветлением“. Но очевидно одно: в этот период Толстой невероятно меняется, и гораздо больше, чем после женитьбы.

На смену „ветхому человеку“, как он сам считал, явился „новый человек“. И это был не просто новый человек, а новый русский человек, потому что всё, что происходит в это время с Толстым, носило какой-то слишком национальный характер и по внешности напоминало поведение русских славянофилов в 40-50-е годы, носивших бороды и кафтаны, фраппируя этим светское общественное мнение. На гребне литературного успеха и семейного счастья Толстой вдруг предъявил всем образованным русским невиданный доселе стиль поведения, но главное — неслыханную систему взглядов на окружающий мир, в которой всё было „наоборот“. Белое становилось черным, черное — белым. Новый русский.

Сам Толстой не считал это переворотом. „В одном из своих автобиографических произведений Лев Николаевич сам заявляет, что собственно кризиса, перелома в его жизни и не было, что он всегда стремился к отысканию смысла жизни и только сложные внешние явления и события и его собственные страсти и увлечения отодвигали это решение вопросов жизни и сконцентрировали таившиеся силы в один могущественный внутренний порыв, который и опрокинул ветхое здание“, — замечает П.И.Бирюков. Это, разумеется, верно, но лишь для самосознания Толстого. Для его семьи это был именно переворот, стихийное бедствие, потому что „ветхим зданием“, которое опрокинул „могущественный внутренний порыв“, был не только он сам, но и его полтора десятилетия кропотливо выстраиваемая семейная жизнь.

С.А. недаром так пристально всматривалась в апатичные состояния Левочки, в те „остановки жизни“, которым он стал подвержен в 70-е. Она чуяла беду. Чуткость ее была поразительной! Но и ее не хватило, чтобы сразу понять, сколь серьезны и необратимы были те перемены, которые происходят в Л.Н., начиная с 1877 года.

В этот год он вместе со Страховым едет в Оптину пустынь.

Но здесь мы имеем дело с одной загадкой, в решении которой расходятся два авторитетных биографа Толстого — Николай Гусев и Владимир Жданов. Дело в том, что впервые (не считая детской поездки на похороны тетушки Остен-Сакен) он собрался посетить монастырь еще в 1870 году.

Об этом свидетельствует его фраза из письма к Фету от 20 ноября 1870 года: „Получив ваше письмо, я сейчас же решил ехать к вам… если бы не Урусов, которого я вызвал к себе для поездки в Оптину пустынь…“

Эта фраза не имела бы большого значения, поскольку поездка тогда не состоялась. Но спустя многие годы в разговоре с Бирюковым Толстой рассказал об этой поездке как о реально бывшей и привязал ее к своим разногласиям с женой. Вот что рассказывает Бирюков: „Приблизительно в 1906 году я для своей биографической работы расспрашивал Льва Николаевича в Ясной Поляне, за круглым столом, о некоторых событиях его жизни. Мы остались одни в зале. Я между прочим спросил его, с какой целью он в первый раз посетил Оптину пустынь. Лев Николаевич ответил мне приблизительно следующее: „Мне хотелось побеседовать с тогдашним старцем Амвросием, о нравственных качествах которого я был высокого мнения. У меня на душе лежало большое сомнение, поводом которого было расстройство семейных отношений. Жена после тяжелой болезни, под влиянием совета докторов, отказалась иметь детей. Это обстоятельство так тяжело на меня подействовало, так перевернуло всё мое понятие о семейной жизни, что я долго не мог решить, в каком виде она должна была продолжаться. Я ставил себе даже вопрос о разводе. И вот, за разрешением этого-то сомнения я и решился обратиться к старцу Амвросию““.

По словам Бирюкова, Толстой этой „поездкой“ (в реальности не бывшей) остался недоволен.

На самом деле он ездил в Оптину летом 1877 года и своей беседой с Амвросием остался как раз очень доволен. „По-видимому, — справедливо пишет другой биограф Н.Н.Гусев, — в этом воспоминании Лев Николаевич соединил в одно несколько эпизодов своей жизни, происходивших в разное время“.

„Первое посещение им Оптиной пустыни произошло 22 июля 1877 года, — продолжает Гусев. — Нет никаких данных ни о расстройстве его семейной жизни в то время, ни о разговоре его с Амвросием о своих семейных делах, ни о его неудовлетворенности Амвросием после первой встречи с ним“. Нет никаких свидетельств, чтобы в первой половине 1877 года (Толстой готовился к поездке загодя, начиная еще с зимы) Л.Н. как-то особенно тяжело ссорился с женой, а тем более думал о разводе. Но ведь и в ноябре 1870 года, когда он писал Фету о предполагаемом посещении Оптиной, настоящего конфликта еще не было. С.А. была только беременна Машей, и никаких советов ей докторов больше не рожать еще быть не могло. Видимо, желание Толстого посетить монастырь всегда в его сознании как-то связывалось с семейными проблемами.

Но кто может знать все причины, по которым Толстой решился посетить монастырь? И почему спустя многие годы он ошибочно связал это посещение с семейной ситуацией 1871 года?

В отличие от Гусева, автор книги о семейной жизни Толстого В.А.Жданов убежден, что и в 1877 году он поехал в монастырь в том числе и по причинам семейным. Ведь никому не известно, о чем Толстой говорил с Амвросием несколько часов без свидетелей. Беседа с Амвросием осталась тайной. Однако из воспоминаний жены о четырех посещениях Толстым Оптиной мы знаем, с его слов, что он остался этой встречей „очень доволен, признав мудрость старцев и духовную силу отца Амвросия“.

Кстати, летом 1877 года С.А. тоже была беременной, сыном Андреем. Оба супруга со страхом ждали этих родов и с куда большим страхом, чем рождения Маши в 71-м. Смерти подряд трех младенцев — Петра (f 1872), Николая (f 1874) и Варвары (f 1875) — не могли не наводить Толстого на мысль, что если оправданием половой связи является продолжение потомства, то и этого оправдания его лишает Бог. Или не Бог? И есть ли Бог?