Николай II (Том I) - А. Сахаров (редактор)

Почти накануне переворота, 11 февраля 1917 года, явился к нему Александр Михайлович и указывал царю на то, что положение слишком серьёзно и что супруга ведёт его в бездну.

С теми же речами наведалась в Царское Село и великая княгиня Виктория Фёдоровна.

Александру Николай Романов ничего не ответил.

А когда Виктория Фёдоровна заговорила о непопулярности царицы, царь возразил:

– Какое отношение к политике имеет Алиса? Она – сестра милосердия и больше ничего! А насчёт её непопулярности – это неверно! Смотри: доказательства у меня под рукой!

Он показал княгине целую стопку благодарственных солдатских писем, присланных из разных лазаретов…

Но княгиня знала, как подделываются эти «голоса народа», эти послания, писанные канцелярскими почерками по одному образцу… Продиктованные теми же придворными прихвостнями и немецкими агентами, которые ютились вокруг царицы…

И княгиня, и сам царь хорошо помнили, что даже в одном из лазаретов для офицеров произведено было покушение на «немку-царицу».

Раненый офицер во время раздачи новогодних подарков бывшей царицей произвёл в неё выстрел… Пуля пролетела мимо. Дело было замято. Офицера объявили сумасшедшим… Но посещения лазаретов прекратились…

И всё-таки ни Николай, ни Алиса не образумились.

Брат родной, Михаил Александрович[596], не раз пытался лично и письмами указать Николаю на ошибочность его действий. Но недоверчивый Николай, помня о попытке брата занять трон, только хмурился и молчал ему в ответ…

Никакого влияния не оказала и составленная великими князьями записка, подчёркивающая мысль о том, что царица ведёт династию к гибели, что народ считает её немецкой пособницей, шпионкой на пользу Вильгельму и другим врагам России…

Вот что говорил великий князь Павел Александрович, когда к нему явился журналист для беседы:

– Хочется говорить, высказать всему обществу, что накипело на душе. Душно. Задыхаешься в атмосфере лжи и ненависти к себе. Проклятый век, вечное скитание.

Не успел я хорошенько опомниться от всего того, что сделал со мною Николай Романов после моей женитьбы на нынешней жене, графине Палей[597], после всех мытарств и бедности, перенесённых мною из-за женитьбы на некоронованной особе, как новое горе, новое страдание свалились на мою голову. Сначала убийство Распутина и роль в нём моего любимого сына Дмитрия Павловича. Вечные ссоры с Александрой Фёдоровной, а потом уже и события последних дней – всё это, как камень, свалилось на мою семью. Много пришлось пережить. Впрочем, нужно по порядку.

В начале 1916 года я случайно приехал из действующей армии в Царское Село. Здесь меня ожидало письмо от дочери, Марии Павловны[598], находившейся в Пскове. В письме этом Мария Павловна приводила свой разговор с генералом Рузским[599] за день до удаления его от командования и отъезда на отдых. Мария Павловна просила разъяснить царю, что отпуск этот по меньшей мере преступление. Необходимо, заканчивала она своё письмо, возвратить Рузского на фронт, где он побеждал и будет побеждать. Письмо Марии Павловны я в тот же день отправил к царю, но получил ответ не от царя, а от царицы. Ответ заключал в себе несколько слов и гласил следующее: «Ваше письмо прочла, рада, что оно не попало Николаю Александровичу. Пускай старец едет в отпуск, когда понадобится, возвратим. Александра».

Письмо царицы меня возмутило. Как смела она, женщина вмешиваться в дела, касающиеся всей страны. В тот же день я попросил у Николая Александровича свидания.

– К чему ведёшь ты страну? – заявил я. – Нужно прекратить эти бесчинства. Пора взять себя в руки и не допустить, чтобы страной правил не ты, а женщина.

Николай Александрович выслушал меня, теребя ус. Несколько нервных ударов пальцами по стеклу окна были его ответом.

Царь ушёл, не показав мне лица и не подав мне руки. С тех пор между мною, царём и царицей установились натянутые отношения, ещё более обострившиеся в декабре того же 1916 года. В течение этого промежутка у меня происходили столкновения с Николаем Александровичем, но они носили чисто деловой характер.

Я постоянно старался подчёркивать ненадёжность семьи Романовых, упорно утверждал, что не народ, а царский дом готовит российскую революцию. Когда же мы, члены царской семьи, указывали ему и Александре Фёдоровне, что Распутин – это гибель страны, то получали ответ, что это неверно. «Наоборот, – говорила Александра Фёдоровна, – русский народ, а в особенности крестьяне, довольны, что в царские хоромы проник и мужичок. У меня имеются, – говорила она, – письма, доказывающие правдивость моих слов».

Семнадцатого декабря разыгралось всколыхнувшее всю Россию событие. Во дворце Юсупова был убит Распутин. Об этом убийстве я узнал в Ставке, в Гомеле, лишь девятнадцатого декабря. Среди убийц называли ряд высокопоставленных лиц[600], но имени моего сына, Дмитрия Павловича, не упоминали. Я ничего не знал. И в то время, когда поезд мой мчался в Петроград, Дмитрий Павлович находился уже под домашним арестом в своём бывшем Сергиевском дворце, на Невском проспекте.

В Петроград я прибыл двадцатого декабря и, узнав от жены, что Дмитрий Павлович арестован, отправился к Николаю Александровичу.

– За что арестован мой Дмитрий? – задал я вопрос царю.

Николай, как будто речь шла о незнакомом человеке, а не о его любимце, сухо ответил:

– За убийство Распутина.

Ответ Николая Александровича меня возмутил.

– Надо сейчас же освободить его из-под ареста, – заявил я.

– Хорошо. Пока нельзя, завтра напишу, – отрывисто и, по-видимому, волнуясь, ответил бывший царь. – А пока прощай.

Мы расстались. Всю ночь я не спал. Утром я собрался было поехать в Петроград к Дмитрию. Не успел сесть в автомобиль, как к воротам подбежал фельдъегерь и вручил мне письмо. Я пробежал его. Оно было от Николая Александровича и заключало в себе следующее:

«Дорогой друг Павел. Я не могу, к сожалению, отменить домашний арест Дмитрия, пока предварительное следствие не будет закончено. Приказал с этим торопиться. А также, чтобы Дмитрия охраняли бережно. Всё это больно и тяжело, но ведь кто же виноват, как не он сам, что по неосторожности попал в такую передрягу. Молю Господа Бога, чтобы Дмитрий вышел чистым и незапятнанным ни в чём. Сердечно твой Николай».

Письмо это немного успокоило меня.

Но всё-таки я решил навести справки, при каких обстоятельствах произошло убийство. От моего младшего сына Владимира, друга Феликса Юсупова, и лиц, близко стоявших к расследованию убийства Распутина, я узнал, что убийство было совершено после совещания, происходившего в поезде Пуришкевича. В совещании, правда, принимал участие и мой сын, Дмитрий Павлович, но сам он в Распутина не стрелял.

Распутин был убит двумя выстрелами в грудь и спину, произведёнными Юсуповым и Пуришкевичем. От Дмитрия Павловича подробности убийства мне узнать не удалось. «Папа, – заявил он, – мы связаны клятвой, нарушить которую я не могу».

В личном свидании Николай Александрович Дмитрию Павловичу отказал. Двадцать третьего, во время обеда, раздался телефонный звонок. Говорил Дмитрий Павлович. «У меня только что был генерал Максимович[601], – сказал он, – и объявил, что меня сегодня ночью высылают в Персию, приезжай провожать».

Слова Дмитрия Павловича на меня подействовали убийственно. Я схватил фуражку и пальто и пешком побежал в Александровский дворец, но Николай Александрович меня не принял. «Передайте ему, что мне некогда, – заявил он лакею. – Может обождать».

В ту же ночь Дмитрий Павлович был выслан в Персию. Среди провожавших его многочисленных лиц находилась и дочь моей жены госпожа Дерфельден. Двадцать четвёртого у нас состоялась традиционная, кстати сказать, очень печальная, ёлка, на которую была приглашена и госпожа Дерфельден. Ночью, возвращаясь домой, она застала у себя на квартире жандармского генерала Попова. После тщательного обыска, во время которого был взломан даже пол, госпожа Дерфельден была заключена под домашний арест.

Позже мы узнали, что обыск и арест у госпожи Дерфельден был произведён после спиритического сеанса, состоявшегося у министра юстиции Добровольского[602], причём появившийся дух Распутина требовал этого ареста. Распоряжение об аресте было подписано Алексеем Дмитриевичем Протопоповым.

Признаться, это распоряжение меня возмутило больше всего. Я вторично отправился во дворец и опять не был принят, но уже не Николаем Александровичем, а Александрой Фёдоровной.

Через час после моего печального возвращения из дворца к нам явился фельдъегерь и вручил письмо от Александры Фёдоровны. Как будто забыв обо всём происшедшем, Александра Фёдоровна поздравляла нас с праздником. В письме лежал образок. Вскрывшая это письмо дочь моя Мария Павловна расплакалась и тотчас же отправила следующий ответ: