Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Да разве мама не услышит, она у меня чуткая и, наверное, уже встала печь топить. Проскрипел ставень, приоткрылось окошко: «Азочка, ты?» И сразу тоже из прошлого века, ключ проскрежетал (запираются на ночь основательно, не думая, что через двор, через хлипкую дверцу на веранде вполне можно пробраться злоумышленнику, но таковых нет), и я дома. А младшая моя сестренка, Миночка, в рубашонке вылезает из-под одеяла, и мамины карие глаза, те самые, что под серым платком узнала в снежную ночь в снежном далеком городке. Действительно — не ждали (помнится, есть с таким названием картина Репина). Нежданная радость, да еще два месяца с мамой, сестренкой, дядюшкой. Уж как он интересуется моей аспирантурой! Подумать только — классическая филология, наука старейшая, и вдруг кому-то нужна, целое отделение открыли. Но и двух месяцев мне мало. Моя закадычная подружка Нина продлила мне пропуск (у нее всюду связи), и я прихватила даже сентябрь месяц. Каково же мне было услышать в телефонную трубку по приезде в Москву голос насмешливый, но, как показалось мне, добрый профессора Лосева: «Что же это Вы, сударыня, так запаздываете, что-то Вы загуляли».

Сумрачным осенним октябрьским днем пришла я на Арбат, 33, на второй этаж. На двери дощечка, под плотным стеклом. Читаю: «Профессор А. Ф. Лосев». Почему-то многие будут принимать эту скромную надпись старинными славянскими буквами за якобы бронзовую. Нет, не до бронзы было, война, разорение полное, надпись тушью под стеклом (кто-то из знакомых ребят выписывал аккуратно) от бедности и нищенства[212]. Нажала кнопку звонка и стою, затаив дыхание, сердце колотится. Дверь открывает высокая дама, тонкая, стройная, повадка строго-непреклонная. Это — Валентина Михайловна, супруга профессора. Глаза ее серые вдруг взглянули на меня, девочку, устало и ласково, что-то близкое и совсем свое почудилось мне в этом взгляде, и я доверчиво и уже без страха пошла за ней к двери в кабинет, где ожидала меня встреча с моей судьбой.

Судьба привела меня еще в один дом, к профессору Марии Евгеньевне Грабарь-Пассек, с которой я по решению зав кафедрой классической филологии должна изучать латинских авторов для сдачи кандидатского минимума. Дом этот известный, стоит на Зубовской площади. Узнала я потом от Алексея Федоровича, что именно в этом доме, переехав в Москву, жил одно время поэт Вячеслав Иванов и именно туда приходил Алексей Лосев со своей дипломной работой «О мироощущении Эсхила». Разве это случайность? Мы оба в этом доме начинали новый жизненный этап. Я — как аспирантка-первокурсница, он — завершая университет.

А дом важный, устойчивый, удобный (это в революцию там все оледенело). На каждой площадке — скамеечка и цветы (все сохранилось при советской власти — вот чудеса). Поднялась я, по-моему, на третий (а может быть, на четвертый) этаж как-то незаметно. Для меня пустяки. К машинистке Анне Ивановне по поручению Алексея Федоровича бегала на десятый этаж, чтобы не ждать лифта.

Встретили приветливо и Мария Евгеньевна, и ее супруг Владимир Эммануилович (старше ее лет на тридцать, но разница незаметная, оба седые), некогда известный правовед, давно не у дел. Он сразу назвал меня «девочкой», а она «татарской царевной». Так мы подружились.

Любили почему-то в сумерках читать подряд всего Горация — обе не хотели при электричестве читать давние и такие свои, близкие стихи. А потом пили чай (днем кофе), и почему-то разливал его дрожащей рукой Владимир Эммануилович. А то Мария Евгеньевна вела меня в заманчивую каморку, сверху донизу все четыре стены в книгах, и мы с ней выбираем, что бы такое нам почитать «просто так», все равно на каком языке, и мне дарили симпатичные книжечки (обычно из дублетов). Так я стала обладательницей знаменитой в мире средневековых мистиков книги Фомы Кемпийского на французском языке «Imitation de Jesus-Christ»[213]. А то Мария Евгеньевна садилась за пианино, да не простое, а концертное. И мы, наслаждаясь музыкой, вдруг вспоминали, что сегодня вечером играет Генрих Нейгауз в консерватории, и быстрым шагом — туда.

Мария Евгеньевна — добрый и участливый человек, давняя, по 1920-м годам, знакомая Лосевых, а сейчас они вместе с Алексеем Федоровичем на одной кафедре. Алексей Федорович бывало удивлялся: «Как защищена со всех сторон Мария Евгеньевна». А ведь ее дед по матери знаменитый московский батюшка, отец Валентин Амфитеатров (его почитают будто святого), отец — Пассек — известная фамилия в русской истории, ректор Юрьевского (Тартуского) университета, муж — брат Игоря Грабаря — тут вам и духовенство, и ученые, и художники[214]. Но сама Мария Евгеньевна очень скромна, никакой гордости — забот много, Владимир Эммануилович требует большого внимания (хотя сам ходит в Ленинку, и я там с ним встречаюсь), да еще она помогает кое-кому из родни. Как-то раз прихожу, а Мария Евгеньевна раскладывает на диване кучки денежных купюр, распределяет (меня она не стесняется), кому что предназначено. Да еще большая забота — громадный кот Сюня, в честь которого издается забавная газета с помощью соседа по квартире, тоже ученого. Сюня настоящий идол, выступает важно, а больше благодушествует лежа. О забавной встрече с Сюней рассказывал нам с Алексеем Федоровичем профессор Борис Васильевич Казанский из Ленинграда, ученейший филолог-классик, с которым мы в дружеских отношениях[215]. Борис Васильевич останавливается в Москве у Марии Евгеньевны и спит на раскладушке. В первый же свой приезд он проснулся среди ночи от каких-то шорохов, сопенья и чего-то тяжелого и мягкого у своего изголовья. Борис Васильевич вскакивает в недоумении. А это доброжелательный Сюня решил ночью познакомиться с гостем и признал его своим.

Мария Евгеньевна любит что-то рассказать à propos. Читаем с ней об Островах блаженных и Элизиуме, так называемых Елисейских полях. И тут же весело: «А вот моя маленькая ученица, Танечка Миллер, приехавшая из Парижа, сразу поняла, что это за поля. Это знаменитые les champs Elysées в столице Франции». Или вдруг вспоминает (читая Горация), как в Вене ее угощали редкостным блюдом из слегка поджаренных в масле лепестков роз (die gebrannten Rosen).

Хвалит Мария Евгеньевна большой талант Миши Гаспарова и жалеет умницу Сесиль Топштейн (нигде не берут на работу, пятый пункт мешает).

Памятуя о моем увлечении Горацием, Мария Евгеньевна дарит мне тейбнеровскую книжку 1890 года и сопровождает ее обращенными к Горацию стихами Вольтера и дарственной надписью «Милой молодой поклоннице милого старого Горация, Азе Тахо-Годи, на память о М. Грабарь-Пассек». Мария Евгеньевна всегда все делала аккуратно. Она вырезала по размеру и цвету подходящую к титульному листу страничку, четким своим почерком переписала стихи Вольтера и приклеила к обороту переплета:

J’ai vécu plus que toi; mes vers durèrent moins,Mais au bord du tombeau je mettrai tous mes soirsA suivre les leçons de ta philosophieA mépriser la mort en savourant la vie.Avec toi on apprend à souffrir l’indigence,A jour sagement d’une honnête opulence,A vivre avec soi-même, à servir ses amis,A se moquer un peu de ses sots ennemis,A sortir d’une vie ou triste ou fortunéeEn rendant grâce aux dieux de nous l’avoir donnée.

Во всех строчках каждое начальное А Мария Евгеньевна особо выделяла, и выглядел этот мадригал чрезвычайно изящно, и мне даже показалось, что Мария Евгеньевна выбрала именно эти стихи, так как некоторые заветы старика Вольтера ей в какой-то мере были близки: смерти не бояться, переносить нужду спокойно, жить в ладу с самим собой, помогать друзьям, слегка посмеиваться над враждебными глупцами и благодарить богов за ту жизнь, печальную или счастливую, которую они нам даровали.

Да, это не то что Гораций, это древний Гесиод, подумала я, все что надо для человека среднего. Ну да, «меру во всем соблюдай» — знаменитое изречение. Нет ничего нового под луной. Но что-то в этом близкое было и для Марии Евгеньевны. Недаром она переводила и любила Феокрита и сельскую буколику, да и Анакреонта. Наверное, мечта о мирной жизни и покое, а их-то и не предвиделось.

Я получаю миниатюрное немецкое издание «Anakreontische Lieber» (серия Amaltheo-Bucherei. Wien — Zürich — Leipzig, 1921), с изысканными иллюстрациями и оформлением Отто Фридриха (Bildschmuck von Otto Friedrich) и, конечно, автографом: «Милой Азе на добрую память от М. Грабарь-Пассек, 4 дек. 1958 г.». Или показывает мне верстку своего перевода Феокрита и сокрушается, что цензура не разрешает печатать (1945 год!) из-за якобы неприличий древнего поэта. Книга вышла в 1958 году и подарена с надписью от переводчика А. Ф. Лосеву. Мне же достался Анакреонт.

После моей докторской защиты (Мария Евгеньевна один из моих оппонентов) она дарит мне чудную старинную в росписи и золоте фарфоровую чашечку. Я и теперь любуюсь на это произведение французских мастеров с тончайшим рисунком Porte St. Denis.