Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

В «Голубиной книге» в роли человека-космотворца (так говорят фольклористы, культурного героя) выступает уже христианский бог (естественная метаморфоза при переходе мифосознания в религию):

Зори ясные от очей божьих,Звезды частые от риз божьих,Млад светел месяц от грудей божьих[304].

Ересиах Аввакум представлял себя «космическим» человеком, когда писал царю, как «в нощи вторыя недели, против пятка, распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли распространился, потом бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь… так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти…»[305].

Первобытная космология «упорядочивала» подобными отождествлениями человека с миром, мира с человеком домифологический хаос, превращала его в космос. Мифопоэтические образы тождества ещё не были ни метафорами, ни умозаключениями, а только содержали зародыш тех и других (на наш взгляд, при более активной роли предэстетического чувства). Поэтому, когда пытаются оценить миф как суждение на основе дефицита информации, забывают о первичности ощущения красоты окружающего мира, как целесообразности и целесообразности, как красоты.

В статьях «О познавательных мифах нашего времени» и «Научная фантастика и современное мифотворчество» Т.Чернышёва уподобляет научно-фантастическую литературу мифологии «информационной модели действительности, возникающей при мышлении по аналогии»[306].

«В этом, очевидно, — утверждает она, — и кроется секрет того „суждения по себе”, т.е. суждения по аналогии с уже известным, которое Г.В.Плеханов считал одним из свойств мифологического мышления»[307]. Секрет, нам думается, совсем в другом, и «суждение по себе» Т.Чернышёва понимает превратно. Когда, по её словам, она исходит из высказывания К.Маркса, что «всякая мифология преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения»[308], её информационный подход в корне подрывает эту позицию. Можно ли объяснить воображение одним только количеством информации?

Исследовательница путает мифологию с общим объемом сознания её созидателей. Ученые высказывают на этот счет лишь самые предварительные соображения, но, по всей видимости, опытное знание не могло участвовать в мифе, не разрушая его как господствующую систему мышления. Согласно теории первобытной психики этнографа-социолога К.Леви-Стросса, уже у древнего человека мифологический «этаж» не был единственным уровнем сознания и различался с практическим. С другой стороны, пережитки мифомышления прослаивают различные формы сознания и у современного человека, при всем нашем научном мировоззрении.

Миф не подлежал сомнению, которое свойственно научно-практическому реализму, как священная традиция, закреплявшая систему жизненных ориентационных рефлексов первобытного коллектива. Возможно, под натиском познания и появились поразительные для нас противоречия в мифосистемах, когда, например, древнему эллину показывали могилу бессмертного Зевса…

О знании в нашем понимании речь может идти, вероятно, только на поздних стадиях мифологической эпохи, когда мифы стали учитывать свое ориентационное назначение и обретать вместе с тем иную — уже условно-поэтическую — жизнь в народном эпосе. У создателей мифов ещё не было, таким образом, ни материала, ни побуждения для «суждений по себе»: о себе они знали не больше, чем об окружающем мире.

Но что касается чувства, то уже одно то, что из мифологии вышел (или на основе мифов сложился) такой поразительный феномен, как фольклор, превративший мифологию в художественную условность, позволяет предположить, что наш первобытный предок замечательно восполнял недостаток информации её качеством — предэстетическим ощущением себя, своего образа как микрокосма Вселенной.

«Вошло в обыкновение понимать миф, — писал крупный исследователь мифологии Л.Ф.Лосев, — как попытку объяснения или понимания природы и общества первобытным человеком. Это неверно, поскольку всякое объяснение природы и общества, даже максимально мифологическое, является уже результатом рассудочного познания и тем самым резко отличается от мифа, обладающего какой угодно, но только не познавательной функцией»[309]. Познание противоположно вере, миф же, считает Лосев, «развивается ещё до этого противоположения, и поэтому здесь — и не вера и не знание, но свое собственное, хотя и вполне оригинальное, сознание. С точки зрения первобытного человека, ещё не дошедшего до разделения веры и знания, всякий мифический объект настолько достоверен и очевиден, что речь должна здесь идти не о вере, но о полном отождествлении человека со всей окружающей его средой, т.е. природой и обществом»[310].

В том-то и дело, что мифология не была мышлением в современном понимании, на основе которого сформировалось научно-фантастическое творчество. То, что Т.Чернышёва называет «мышлением по аналогии», подразумевающим перенесение информации с известного объекта на неизвестный, мифологи считают особым типом сознания, отождествлявшим равнозначные в информационном смысле объекты — по признаку смежности, по сходству названия предмета с самим предметом, по связи части и целого[311], — поскольку первобытный человек был убежден что «все находится решительно во всем» (А.Ф.Лосев), как сам он выступает воплощением своего рода-племени и матери-природы.

Таким образом, сознание, ориентировавшееся по этим семантическим рядам, ещё не вычленяло своей познающей способности. «Познавательный миф» Т.Чернышёвой либо уже вовсе не миф, либо ещё не познание. Информационный голод, имеющий немаловажное, но все-таки не решающее значение и для современного сознания (в конечном счете, мы мыслим благодаря не количеству сведений, а качественному уровню их переработки), имел и того более скромное значение для мифологической жизнеориентации. В ключевых мифообразах «мир — человек», «человек — мир» заложено не отвлеченное суждение, а конкретно-чувственное представление на основе непосредственного отождествления объектов.

Скажем, отождествление глаз пуруши с Солнцем, нисколько не обогащая логическим познанием Вселенной (скорее, наоборот), содержит зато могучее жизнеощущение родственных связей всего в этом мире как целесообразной красоты бытия. По другим ассоциациям Луна («млад светел месяц») — от «грудей божьих», а не от мысли, а от очей уже не Солнце; но «зори ясные», и т.п. Отождествляемые объекты могли меняться в этих семантических рядах местами, вместо одних подставлялись другие, но без какого-либо количественного изменения информации. Зато вовсе не безразлично в отношении ее качества!

Мифологический тип отражения ближе всего нашему художественному освоению мира, когда интуитивно-эстетическая оценка целесообразного «таинственным образом» приводит к истине поверх логического познания, хотя, разумеется, и с издержками в глубине анализа и полноте картины. Зачем же сводить все к информации? Допустимо ли исключить интуицию, да ещё в такой кровно родственной ей области, как научно-фантастическое художественное познание? Наш древний предок, отождествляя себя в своих мифообразах с космосом, предчувствовал в человеке то самое воплощение мировой гармонии, к осознанию которого мы теперь все больше приходим, или лучше сказать, возвращаемся, когда, например, открываем заново истинность протагорова афоризма: «Человек — есть мера всех вещей».

Казалось бы, противоположные подходы: только лишь со стороны поэтической условности (С.Залыгин) и, наоборот, с чисто информационной меркой (Т.Чернышёва), — равным образом упускают эстетику мифологического отождествления человека с миром. А ведь, по-видимому, благодаря заложенной в мифообразах нравственно-эстетической интуиции наши предки гениально предвосхитили такие родственные научной фантастике целеполагающие ценности, как мысль о победе над пространством и временем, об освоении внеземной среды, о власти над жизнью и смертью и т.д.

Мифологизируя с информационной позиции научно-фантастическую модель освоения космоса, Т.Чернышёва уверяет: «Сейчас уже считается несомненным, что осуществление контактов в ВЦ (внеземными цивилизациями, — А.Б.) и исследование большого космоса с помощью звездолетов… практически невозможно по целому ряду причин, и если в научных, а чаще в популярных работах оценке этих проектов (как правило, отрицательной) ещё отдается дань, то это обусловлено традицией, созданной не наукой, а научной фантастикой». И все же в научной фантастике звездолеты продолжают бороздить космос, хотя все это, полагает автор, есть «ложь, заведомая ложь, и ложность такой картины мира может быть понята и оценена уже современным знанием… И тут едва ли можно объяснить все художественной условностью. На наш взгляд, мы имеем дело здесь не столько с художественной, сколько с „мифологической” условностью, рождающейся из необходимости для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне»[312]. Ответим опять безосновательность этой «мифологической условности», которая ещё и попросту «заведомая ложь», хотя миф не различает правду и вымысел, а заодно и некую растерянность Т.Чернышёвой перед грандиозной звездной дорогой человечества.