Пещера. Ведьмин век. Долина Совести - Марина Дяченко

– Познающая сумела предотвратить похищение, – пожал плечами смуглый. – Сумела без братской помощи Охраняющей… А вот предотвращать подобные инциденты – кто должен, не подскажете?

Женщина засопела. Желтолицый человечек с треугольным, похожим на эмблему лицом коротко вздохнул:

– Рабочая поддерживает требования господина Тодина. Любые страдания, умышленно или без умысла причиненные невинному человеку, подрывают основы Триглавца… разрушают этический каркас. А кроме того, газетный шум, всеобщее внимание, привлеченное Постановщиком… этим Ковичем…

Женщина свирепо обернулась к бородачу в кресле:

– Не находил ли координатура, что налицо провокация со стороны господина Тодина? Постановщик спровоцирован, его действия поощряются со стороны…

– Выбирайте выражения, – резко перебил бородач. Посидел в тишине, пожевал губами, добавил тоном ниже: – Прошу прощения.

Женщина желчно усмехнулась.

Смуглый осторожно раскладывал перед собой на столе мельчайшие детали разобранной авторучки.

– Охраняющая обожает кидаться обвинениями, – горько сказал бледный молодой человек за его спиной. – Доказательствами, как правило, брезгуя…

– Познающая струсила, – бросил угрюмый, сидящий по правую руку от женщины. Бородач метнул на него тяжелый, как камень, взгляд.

– Теперь, когда этот… Постановщик создал невозможную для работы ситуацию, – женщина пожала плечем. – Когда на официальном проекте можно ставить крест… А Познающая тем временем сохраняет полный контроль над объектом… Невольно спрашиваешь себя: а не ведет ли господин Тодин двойную игру? Не уловка ли это, чтобы продолжать эксперимент БЕСКОНТРОЛЬНО?

Следующие несколько минут потонули в возмущенном шуме.

Лицо смуглого оставалось бесстрастным.

Но из резервуара с остатком чернил расползлось по скатерти обширное темное пятно.

Звонок телефона заставил ее поморщиться; она ждала услышать профессионально мягкий голос доктора Бариса, и потому вздрогнула, когда трубка сказала низким, как органный бас, голосом:

– Малыш, переезжаем.

– Куда? – она плотнее сжала трубку. Тритан никогда не звонил ей в палату. – Я ждала, что ты утром…

– У меня совсем нет времени, малыш… Сейчас за тобой придут люди. Отвезут тебя… туда, где тебя никто не тронет.

– Они что, все-таки решили засунуть меня в изолятор?!

Трубка зашипела – на том конце с силой втянули воздух:

– Это… компромиссный вариант. Ни о чем не беспокойся. Все будет совершенно в порядке…

Павла села на кровать. Усталость. Даже клонит в сон.

– Приезжай за мной сам.

– Малыш, не волнуйся. Я приеду. Потом.

Формальности заняли минут сорок.

Павла, теперь уже в привычной одежде – собственных джинсах и собственном свитере – сидела в вестибюле, знакомом до мелочей; неприятной неожиданностью оказалось то, что среди всех вещей, что были на ней в момент поступления в больницу, теперь недоставало белого серебряного браслета, подарка Тритана. Павла точно помнила, что как раз в тот вечер браслет на ее запястье был – но персонал недоуменно пожимал плечами. Соскользнул? Потерялся? Может быть…

Почему-то потеря браслета показалась ей плохой приметой. И явилось, и все смелее завладело ее ощущениями одно-единственное чувство: опасно.

Теперь опасно. Сейчас опасно.

Почему Тритан не приехал за ней сам?!

Повесив голову, она сидела на краешке цветочной кадки и терпеливо ждала, пока оформится акт сдачи-приемки; доктор Барис подошел, чтобы ободряюще похлопать ее по плечу. Пожал руку, многозначительно кивнул:

– Удачи…

Павла неохотно кивнула в ответ.

Машина была – Павла вздрогнула – неприметная, беленькая, с эмблемой Рабочей главы на крыше и на дверцах. Старший из сопровождающих – немолодой, коренастый, явно не имеющий к психиатрии никакого отношения – покачал головой:

– Нет. Мы трупов не возим.

Машина и впрямь оказалась типовой только снаружи; изнутри оказался удобный салон без намека на скорбное ложе для умерших во сне. «Сон его был глубок и смерть пришла естественно…»

Всего сопровождающих было двое – один, блондинистый, с нездоровым цветом лица, уселся рядом с водителем, другой – тот самый коренастый – рядом с Павлой. Уселся неловко – мешали тяжелые ножны на боку.

Боевая сабля?!

В другое время Павла, изнывая от любопытства, попросила бы показать оружие – но сейчас ей было не до того.

Ей было муторно и страшно. Ей хотелось знать, куда ее везут и зачем.

– Нам долго ехать?

Целую минуту казалось, что никто не ответит.

– Семьдесят две минуты, – отозвался наконец коренастый, и Павла вздрогнула. Издевается? Нет, он просто привык вот так рассчитывать время…

Долго ехать. Долго. Место, куда они стремятся, лежит за чертой города.

Окна были плотно занавешены, водительская кабина отделена от салона стеклом и гармошкой складных пластмассовых штор. Павла попыталась открыть между двумя пластинками щелку – но коренастый сказал «не надо», и сказал так, что Павле срезу же расхотелось впечатлений. Часы ее стояли; единственным окошком во внешний мир оставалась щель приоткрытого люка. Оттуда тянуло ветром, там мелькали попеременно серое и черное, видимо, небо, видимо, провода, ветви деревьев, потолок тоннеля, снова ветви…

Она хотела задремать, но сон не шел.

Связан ли ее переезд и клиники с тем шумом, который, как она поняла, ухитрился поднять неудержимый Кович?

Кович, саажья морда.

Тритан время от времени врет. Она молча признает за ним это право, тут никуда не денешься, тут надо жертвовать малым, чтобы сберечь в неприкосновенности свою главную веру…

Мог ли Тритан инсценировать похищение?

У Ковича нюх на всякого рода инсценировки. Павла живет в странном мире, в каком-то театре-перевертыше, но два режиссера – это много, господа. Они мешают друг другу…

Но когда Тритан вынимал ее из того мешка… вынимал, наполовину парализованную… там, на полу, кажется, прачечной, она помнит вороха простыней, пузатые мешки, и ее закатали в один из них… она помнит этот отвратительный… запах дезинфекции… И когда Тритан вытаскивал ее – у него совершенно явственно дрожали руки. Это она тоже помнит.

Притворялся?

Будь проклят этот Кович. Одно из двух – либо жить, либо сомневаться, а если и то и другое сразу, то это уже не вполне жизнь, это эксперимент какой-то, пытка…

Коренастый сидел рядом и молчал. У него было неприятно жесткое, отрешенное лицо, и он избегал смотреть Павле в глаза.