ХРОНИКЕР - Герман Балуев

Я вернулся на диван и, растравляя себя, стал думать о Красильщикове, который считал себя современным реализатором идей Циолковского. Мысль Циолковского о космической природе человечества он считал гениальнейшей человеческой догадкой, откровением на все времена. Он считал, что Циолковский ухватил ту главную истину, над которой бились умы во все время существования человечества — о назначении человека, о смысле его пребывания на земле. Все сущее — и историю, и нынешние проблемы — Федор рассматривал с точки зрения космической предначертанности человечества, и с этой высоты уже вроде бы объясненное находило такое неожиданное объяснение, такое простое, строгое и суровое, что временами мне казалось, я задыхаюсь: так тяжело было держаться в этой его атмосфере напряженного надбытового мышления.

Как отдельный человек, так и человечество, говорил Федор, чувствуют подавленность и раздражение, если не реализуют вложенный в них природой смысл, не осуществляют себя в задаче, для решения которой они созданы. Неудовлетворенность, раздражение порождает разного уровня конфликтные ситуации, нежелание всерьез работать, равнодушие, цинизм, нарушение нравственных норм. Природа мстит за отступничество. Но эту месть одновременно надо считать и сигналом, предложением выйти на истинный путь, следовать своему назначению.

Он как бы родился с убеждением, что торить эту истинную дорогу человечества предначертано ему, Федору Красильщикову. Занимаясь созданием современных космических кораблей, он в то же время был убежден, что экспансия человечества в космос пойдет принципиально иным путем. Корабли — нужная, но тупиковая ветвь. Даже с релятивной (практически недостижимой) скоростью «летающий сундук» (так называл он космические аппараты) будет лететь до ближайшего интересующего нас созвездия (например, туманности Андромеды) полтора миллиона земных лет, что лишает это предприятие всякого смысла, ибо за это время земная цивилизация перестанет существовать.

А поскольку закон физики (один из фундаментальнейших) гласит, что максимальное выражение скорости — это скорость релятивная, то есть скорость света, то налицо явное противоречие между возможностями человечества и предсказанным ему Циолковским космическим будущим. А попросту говоря — безысходный тупик.

Вот этот тупик и взялся преодолеть Федор Красильщиков.

От одного представления, что этот человек взвалил на свои плечи, у меня сухо становилось во рту.

Выходом из тупика Федор Алексеевич полагал свою теорию, которой занимался со второго курса университета, то есть вот уже двадцать лет. Это была теория Всеобщности, призванная увязать достижения физики и сопредельных наук и в результате этого синтеза нащупать тот золотой ключик, которым открывается все. Надо сказать, что с тех пор, как существует изучение природы, оно имело перед собой в качестве идеала конечную, высшую, по словам Макса Планка, задачу: объединить пестрое многообразие физических явлений в единую систему, а если возможно, то в одну-единственную формулу. Вот эту-то одну-единственную, конечную формулу и добывал Федор Красильщиков. Я иногда думал: «Может, он сумасшедший?!»

— Если не ошибаюсь, — говорил я, зорко глядя ему в глаза, — подобную задачу ставил перед собой Эйнштейн, пытаясь нащупать связь между микромиром и структурой Вселенной, физически выразить гармонию мира. Но даже у него дело не сладилось.

— Да. Ему не хватило жизни, — скупо ронял Федор. Я чувствовал, как брезгливо раздражает его мой простецкий способ неофита рассуждать о таких величинах, как Эйнштейн, бытовыми словами пересказывать строгие физические постулаты. Но я знал также и то, что именно по этой причине через минуту его прорвет, и я получу интересующее меня знание в доступной для меня, хоть и гневной форме.

— Нет. Стой! Я все же не понимаю. У тебя какая-то сомнительная логика. Логика наоборот!.. Циолковский решил, что человечество обладает космической природой и что его будущее — это экспансия в космос. Из этого ты делаешь обратный вывод. Раз человечество должно попасть в Большой космос, значит возможна скорость выше релятивной, то есть фундаментальный закон физики преодолим. А раз так — нужна теория этого преодоления. А раз нужна теория — ты бросаешь свою жизнь на ее изготовление.

Когда Федора начинал душить гнев, он прятал глаза.

— Циолковский открыл то, что объективно существует! — замедленно отрубал он, пряча глаза. — Я с законами природы дискутировать не собираюсь! Теория Всеобщности существовала всегда!

— Непонятно. Но — интересно! — делал я круглые глаза.

— Предтечей современной, все более расползающейся по частностям науки, — преодолев себя, издалека принимался за мое просвещение Федор, — была мифопоэтическая культура, которая выражала понимание древними гармонии мира. По сути, это и была моя теория Всеобщности, только на детском, донаучном уровне. В мифопоэтической культуре существовала строжайшая иерархия. И главной ценностью эта первая теория Всеобщности считала космос. А все остальное было ценно лишь в той мере, в какой имело отношение к космосу. Более того: реальным считалось только то, что сакрально, то есть священно, то есть имеет отношение к космосу. Злободневная, бытовая жизнь в систему высших ценностей не входила, не была сакральной и, значит, не могла считаться реальной.

— Вот это мне нравится! — одобрительно гоготал я.

— Кстати, казалось бы, — польщенно говорил Федя, — наша наука должна все более удаляться от смутных поэтических представлений древнеегипетской, шумерской, вавилонской, древнееврейской, древнекитайской, полинезийской и прочих культур. Но нет. Идеи Вернадского, открытия Минковского и Эйнштейна начали поразительно сближать нас с детством человечества, а наши представления, на новом, конечно, витке, с их детскими, общими, чувственными представлениями.

— Забавно!

— Однако вернемся к сакральному. Что в самом сакральном считалось самым ценным?.. Та точка в пространстве и времени, где и когда совершился акт творения, где находится центр мира, проходит мировая ось, стоит древо жизни, дерево предела, столп, трон, алтарь, где находится чувствилище бога.

— Я как чувствовал, что доберемся до бога.

— Если тебя смущает слово «бог», можно принять обозначение Икс или Зет. Несущественно!

— Нет, зачем «Зет»? Мне безумно интересно, что же такое есть бог? То есть что это я говорю, так он что же — есть?!

— Человечество сразу интуитивно почувствовало, — помедлив, веско сказал Федя, — что есть внешняя сила, организовавшая хаос в космос, то есть царство случайностей в строгий миропорядок.

Он помедлил как бы на краю пропасти.

— И ты что же, обнаружил эту силу? — спросил я, чувствуя, что у меня холодные мурашки прошли по спине.

— Да.

Мы оба посидели в обморочном молчании. А потом Федор взял листок и написал довольно длинную формулу.

— И что это?

— Бог.

Должен признаться, что мне стало несколько не по себе.

— И что же он, с бородой? — спросил я дико.

— Нет, он оказался физической величиной, — деловито сказал Федя, отобрал у меня пепельницу и сжег над ней листок с формулой.

— Ф-фу! Черт! — Я нервно походил по комнате и снова сел перед Федей. — Давай дальше!

— Его зовут Ламбда, — сказал Федя.

Я нервно захохотал.

— Под названием Ламбда-члена он возник еще в уравнениях Эйнштейна как гипотетическая неуловимая сила, которая появляется как выражение внутренних свойств пространства. Эйнштейн принял ее равной нулю, поскольку, ничтожно малая по величине, в лабораторных условиях она неощутима. Но в условиях космологических она может, например, прекратить расширение Вселенной и направить это движение вспять. Понимаешь, какой отсюда вывод?

— Нет.

Он помедлил, оценивая меня.

— Если Ламбда правит всем, то править Ламбдой можем попробовать мы!

Он не мигая смотрел на меня, а я — на кирпичную будку бойлерной, построенную против окон его кооперативной квартиры.

И хотя Федя недоверчиво относился к моим умственным способностям, я понял, что эта минута, возможно, и есть тот самый миг, о котором грезило человечество. И мне, человеку из толпы, представляющему не только нынешнее, но и ушедшее человечество, предъявлено то откровение, в смутном предчувствии которого протекли тысячи лет. Я выбран, чтобы за нынешних, прошедших и будущих ощутить первым безумное, чуть злорадное, сатанинское торжество, упоение безграничной, незримой властью над всем, над бесконечностью, превращающейся отныне как бы в перспективу твоей собственной квартиры. Вплотную подошло то, что человек предвидел, называя себя венцом творения и царем природы. И если Моисей в момент получения откровения пал на колени, или воздел руки, или, не помню уж, что он там делал, но, во всяком случае, изо всех сил демонстрировал, что он верный раб, слуга и холоп, то теперь наступило обратное, и я должен ощутить себя господином, мессией, добравшимся до власти над самим богом. Но вместо вознесенности над миром и безмерного торжества я ощутил громадность потери. Как будто потерял отца, и теперь не к кому в положении крайнем обратить взгляд, полный мольбы и надежды. Сам взрослый, и кругом беспощадность.