Когда Ницше плакал - Ирвин Ялом

«Но, — сочувственно произнес Ницше, — я уверен, что между вами с Бертой не существует никаких близких отношений. Я уверен, что проблема с одержимостью будет решена, когда вы сможете ответить на один основополагающий вопрос: «Сколько человек включены в ваши отношения?»

Невдалеке их ждал фиакр. Они забрались в салон, и Брейер приказал Фишману отвезти их в Simmeringer Haide.

Брейер спросил у Ницше: «Я не понял, о чем ты, Фридрих».

«Несомненно, вы видите, что вы с Бертой не вдвоем, не тет-а-тет. Вы с ней никогда не остаетесь наедине. В вашей фантазии есть и другие действующие лица: женщины-красавицы, дарующие искупление; мужчины без лиц, которых вам предстоит победить во имя Берты;

Берта Брейер, ваша мать; десятилетняя девочка с полной обожания улыбкой. Если мы все поняли, Йозеф, то ваша одержимость Бертой не связана с Бертой !»

Брейер кивнул и погрузился в глубокую задумчивость. Ницше тоже не произносил ни слова и смотрел в окно — следил за последними футами дороги. Когда они выбрались из салона, Брейер попросил Фишмана забрать их через час.

Солнце уже спряталось за огромной серо-стального цвета тучей, и мужчинам приходилось преодолевать сопротивление ледяного ветра, который только вчера бушевал в русских степях. Они застегнули свои пальто на все пуговицы и ускорили шаг. Первым заговорил Ницше.

«Удивительно, как меня успокаивают кладбища, Йозеф. Я говорил вам, что мой отец был лютеранским священником. Но говорил ли я вам, что на нашем заднем дворе было деревенское кладбище, на котором я и играл? Кстати, вы случайно не читали эссе Монтеня о смерти? Он там советует нам жить в комнате, из окон которой открывается вид на кладбище. Он утверждает, что это прочищает мысли и сохраняет приоритеты жизни в перспективе. А на вас кладбища так действуют?»

Брейер кивнул: «Мне понравилось это эссе! Было время, когда визиты на кладбище были для меня как живая вода. Несколько лет назад, когда я был раздавлен концом моей университетской карьеры, я искал утешения среди мертвых. Могилы каким-то образом успокаивали меня, помогали мне видеть незначительность мелочей жизни. Но потом внезапно все изменилось!»

«Как?»

«Я не знаю почему, но кладбище перестало давать эффект успокоения, просветления. Ушло поклонение, траурные ангелы и эпитафии о сне в божьих объятиях стали казаться мне глупыми, даже жалкими. Пару лет назад произошло очередное изменение. Все, что имеет отношение к кладбищу — могильные камни, статуи, фамильные склепы с мертвецами, — все это начало пугать меня. У меня появился детский страх, словно кладбище населено призраками, и я добирался до родительской могилы, постоянно озираясь по сторонам и оглядываясь. Я начал откладывать походы на кладбище, искал себе компанию. Теперь мои визиты становятся все короче и короче. Часто меня пугает вид родительской могилы, и иногда, когда я стою здесь, я боюсь, что я провалюсь вниз и земля поглотит меня».

«Как в кошмаре о расползающейся под вашими ногами земле».

«Фридрих, вы пугаете меня! Всего лишь несколько минут назад я вспомнил об этом самом сне».

«Может, это и есть сон про кладбище. В этом сне, насколько я помню, вы падаете на сорок футов вниз и приземляетесь на плиту — разве не так вы говорили?»

«Мраморную плиту! Могильный камень! — отозвался Брейер. — С надписью, которую я не мог прочитать. И есть кое-что еще, не думаю, что я говорил вам об этом. Этот молодой студент, мой друг, Зигмунд Фрейд, о котором я уже говорил вам, тот самый, кто однажды целый день проездил со мной по вызовам…» «Да?..»

«Ну, сны — это его хобби. Он часто просит друзей рассказывать ему свои сны. Точные цифры или фразы из снов особенно интересуют его, и когда я описал ему свой кошмар, он выдвинул новую гипотезу относительно падения именно на сорок футов — ни больше ни меньше. Так как первый раз я видел этот сон накануне моего сорокалетия, он предположил, что сорок футов символизируют сорок лет!»

«Умно! — Ницше замедлил шаг и похлопал в ладоши. — Не футы, а годы! Головоломка этого сна начинает становиться понятной! По достижении сорокалетия вам начинает казаться, что вы проваливаетесь под землю и приземляетесь на мраморную плиту. Но плита — это конец или нет? Смерть ли это? Или же она олицетворяет конец падения — спасение?»

Не дожидаясь ответа Брейера, Ницше продолжал:

«И остается еще один вопрос: Берта, которую вы ищете, когда земля начинает разверзаться, какая это Берта? Молодая Берта, которая дарит иллюзию защищенности? Или мать, которая когда-то действительно оберегала вас и чье имя было выбито на плите? Или смешение двух женщин? Тем более они почти одногодки, — когда умерла ваша мать, она была немногим старше Берты!»

«Какая Берта? — Брейер потряс головой. — Как я могу ответить на этот вопрос? Только подумайте: несколько месяцев назад я думал, что лечение разговором может в конце концов стать точной наукой! Но как дать точный ответ на такие вопросы? Возможно, мерой правильности может служить сила как она есть: в ваших словах чувствуется сила, они трогают меня, создается ощущение их справедливости. Но можно ли верить чувствам ? Религиозные фанатики по всему миру ощущают божественное присутствие. Должен ли я считать их чувства менее достоверными, нежели свои собственные?»

«Интересно, — задумался Ницше, — ближе ли сны к нашей истинной сущности, нежели к рациональному или чувствам?»

«Ваш интерес к снам удивляет меня, Фридрих. В обеих ваших книгах вы почти не затрагиваете эту тему. Я могу вспомнить только размышления на тему того, что в снах до сих пор присутствует психическая жизнь примитивного человека».

«Я считаю, что вся история человечества представлена в снах. Но сны зачаровывают меня только на расстоянии: к сожалению, я редко когда могу вспомнить свои собственные сны, — хотя не так давно я видел один сон совершенно отчетливо».

Мужчины шли молча, под их ногами шуршали листья и ветки. Расскажет ли Ницше о своем сне? Брейер уже понял, что чем меньше вопросов он задает, тем больше Ницше рассказывает сам. Лучше было помолчать.

Несколько минут спустя Ницше заговорил снова: «Он был короткий, и, как и в вашем сне, в нем присутствовали женщина и смерть. Мне снилось, что я в постели с женщиной и мы боролись. Кажется, мы тянули простыни в разные стороны. Как бы то ни было, через несколько минут я оказался туго запеленатым в простыни, причем так туго, что я не мог пошевелиться и начал задыхаться. Я проснулся в холодном поту, глотая воздух с криками: „Жить! Жить!“

Брейер попытался помочь Ницше вспомнить сон подробнее, но тщетно. Сон вызывал у Ницше единственную ассоциацию: то, что он был замотан в простыни, напоминало ему египетскую процедуру бальзамирования. Он превратился в мумию.

«Меня поражает диаметральная противоположность наших снов, — сказал Брейер. — Мне снится женщина, спасающая меня от смерти, тогда как в вашем сне женщина становится орудием смерти!»

«Да, мой сон говорит именно об этом. И я думаю, что так оно и есть! Любить женщину значит ненавидеть жизнь!»

«Не понимаю вас, Фридрих. Вы опять говорите загадками».

«Я хочу сказать, что нельзя любить женщину, не закрывая глаза на уродство, скрытое под прекрасной кожей: кровь, вены, жир, слизь, фекалии — эти физиологические ужасы. Любящий должен вырвать свои глаза, отказаться от истины. А для меня жизнь без истины равноценна смерти!»

«Значит, в вашей жизни нет места любви? — глубоко вздохнул Брейер. — Хотя любовь и разрушает мою жизнь, мне жаль вас, друг мой».

«Я мечтаю о любви, которая будет чем-то большим, чем простое желание двух людей обладать друг другом. Однажды, не так давно, мне показалось, что я нашел ее. Но я ошибся».

«А что случилось?»

Брейеру показалось, что Ницше слегка качнул головой, и он не стал давить на него. Они так и шли в молчании дальше, пока Ницше не подытожил: «Я мечтаю о любви, в которой два человека разделяют страсть к совместному поиску высшей истины. Может, это не стоит называть любовью. Может, это называется дружбой».

Как их сегодняшний разговор отличался от всего, что было раньше! Брейер ощущал близость к Ницше, он хотел даже взять его под руку. Но он чувствовал и разочарование. В этом разговоре на ходу недоставало сжатой интенсивности. Когда возникал дискомфорт, было слишком легко спрятаться за стеной молчания и переключить внимание на облачка выдыхаемого воздуха и треск голых ветвей, дрожащих на ветру. Вдруг Брейер отстал. Ницше, обернувшись к нему, был удивлен, увидев, что его компаньон снял шляпу и склонился над совершенно обыкновенным на вид невысоким растением.

«Дигиталис, наперстянка, — пояснил Брейер. — Я видел как минимум сорок пациентов с сердечными болезнями, чья жизнь зависит от щедрости этого сорняка».

Визит на кладбище разбередил детские раны обоим мужчинам; ноги шагали, а память услужливо демонстрировала картины прошлого. Ницше рассказал сон, который видел в возрасте шести лет, через год после смерти отца.