Письма о буддийской этике - Бидия Дандарон

Издали доносится звон колокола.

Под ним лежит осужденный, сошедший с ума от этого постоянного звона. Лицо сведено судорогой, искажено ужасной гримасой. Конвульсивно раскрыты губы, смеются диким смехом помешанного, а оба выпученные глаза «смотрят с выражением такого страшного безумия, какого не найдешь ни в одном сумасшедшем доме». А кругом в кровавых лужах кишат омерзительные личинки, песок как будто дышит и двигается; растения, деревья, воздух загромождены мухами и опьяневшими насекомыми.

У спутника Клары при виде этого дикого кошмара кружится голова, к горлу подступает тошнота, и сердце рвется на части. А она, эта странная женщина, чувствует себя в этом саду пыток и цветов, как в своей стихии. Со сладострастным упоением вдыхает она жадными ноздрями запах тления и крови, наслаждается всем существом своим хрипами и криками истязуемых и умирающих.

«Женщина ли она? — невольно думает он. — Не порождение ли она воображения, охваченного ужасом? Не „кошмар“ ли она?»

Это, несомненно, кошмар, пригрезившийся подавленному ужасом воображению, но этот кошмар и есть сама жизнь. «Клара — это жизнь, истинная сущность жизни!»

«Всюду кровь! — восклицает автор романа. — Где больше жизни, там больше палачей со зловещими, ликующими лицами; палачей, терзающих тело, перепиливающих кости, сдирающих кожу! Сад пыток — это символ, символ жизни, и, кажется, нет надобности это подчеркивать, особенно такому, как я, который прошел этот „сад пыток“, меня этим не удивишь».

Сексуальным кошмаром завершается и «сад пыток» Мирбо. Выйдя из ада мук и казней, спутник Клары очутился в комнате со зловеще красным светом. Посреди комнаты высится огромный идол — олицетворение полового чувства. В красном освещении глаза каменного изваяния, сделанные из нефрита, светятся «дьявольским выражением». А вокруг идола безумствует оргия дикого сладострастия, «валяются груды безумно сжимающих друг друга и сливающихся тел». «И понял я в эту страшную минуту, — говорит герой Мирбо, — что в сладострастии таится самый мрачный, самый скорбный из всех ужасов».

Гораздо раньше я читал роман польского автора Пшибышевского «Де профундис» («De profundis»). В этом романе в сексуальный кошмар превращается половая любовь. Перед взором охваченного ужасом и безумием поэта проносится эротическая фантасмагория. Он видит «шествие тысячной толпы, которую гонит бешеный экстаз разрушения под небом, дышащим огнем и чумой». Он видит, как «души людей извиваются и подергиваются в адской виттовой пляске женщины». Он видит «спины, исполосованные ремнями и железными прутами», видит все человечество «беснующимся», видит «восторг безумия в его озверевших глазах». Вдруг ему кажется, будто около него какая-то женщина — не то суккуб, не то вампир, и она оплетает его тело своими членами. Он задыхается. И снова он слышит, как приближается шествие осужденных и безумных, как оно вьется и клубится, словно спутанный ком рук, ног и тел, которые кусаются, разрывают друг друга разъяренными кулаками, толкают и отрываются один от другого с адскими мучениями и не могут оторваться. В невыразимом ужасе бросился он на таинственную женщину, чтобы задушить ее в объятиях страсти, она разорвала зубами кожу на его шее и впилась пальцами в его грудь. А кругом бесновалось объятое безумием человечество, его стоны превращались в рев диких, остервеневших зверей. Итак, то чувство половой любви, когда его вывернули наизнанку, из которого когда-то бил живой родник поэзии и счастья, стало источником подавляющего ужаса, из его некогда казавшихся столь светлых и ясных глубин поднялись душу раздирающие кошмары, пронизанные отчаянием и мукой, озаренные отсветом адской пропасти.

Так построено все человечество, вся сансара, этим же обусловливается убеждение художника Ройса, который говорит: «Половые отношения, построенные на чисто животной любви, без участия нравственности, — не более как вражда и ненависть».

В «Необычайных новеллах» Вилье де Лиль-Адана жизнь земная сливается с тайнами замогильного царства в одну дикую угнетающую душу фантасмагорию. «Сама жизнь, — говорит Адан, — это мир явлений и случайностей, как сказка безумия и ужаса».

За нити тайные нас дергает сам ад.Немолчно копошась, как миллион червей,Толпа в нас демонов бесстыдных веселитсяИ с каждым вздохом смерть нам в легкие струится.

Помнишь, Ната, как мы наблюдали в зоопарке змею, лягушек и мышек. Если подумать трезво, наша жизнь ничем не отличается от жизни тех мышек и лягушек. Они ждут в кошмарном томлении, ожидая момент, когда господин змей захочет пообедать; это неминуемо случится, рано или поздно. А мы с не меньшим ужасом ждем момента, когда госпожа смерть наконец постучится в дверь нашего дома. Разница только во времени: для лягушек — часы или минуты, для нас — годы. Для лягушек, известно, смерть является в образе змея. А нам неизвестно — смерть может явиться в виде пули, ножа, болезни, бомбы, огня и воды, но она неминуемо придет. Мы ее ждем так же, как лягушка ждет змею. Когда осознаем это, тогда мы убедимся в истинности Четырех Истин Будды.

«Ужас перед жизнью, никогда не затихающий, ужас перед смертью, вечно бодрствующий, — говорил норвежский художник Эдвард Мунк. — И надо всем царит Победительница-Смерть — Mors-Imperator. Она повсюду и везде - хозяйка и царица мира. Она стоит за каждым углом, подстерегает за каждым домом, втирается, как „непрошенная гостья“, как злая intruse (побратавшийся), в каждую комнату, где думают о жизни и счастье. Нет такой минуты, когда ее безобразный скелет не поднимался бы перед взором людей» (Мунк). Как маленькие пьесы Метерлинка, так и творчество Мунка насквозь проникнуты «мрачным предчувствием смерти». «Когда Она (Смерть) входит в дом, лица людей сразу меняются, обесцвечиваются, стираются в какие-то пятна, застывают в бешенстве и отчаянии, каменеют от печали и безумия».

«И нет предела ее могуществу». Ната! Она (смерть) для людей так же спокойно лежит, подстерегает, как змей для тех лягушек, что мы видели.

(Продолжение)

В предыдущем письме мы обсуждали поступок архата Джово Атиши и пришли к выводу, что иногда реализация нравственных Ценностей осуществляется дискурсивным суждением разума. Большею частью она действует интуитивно, без участия сознания определяется иерархический порядок этических ценностей. Здесь не будем разбирать систему ценностей по Шелеру, а разберем духовные ценности, осмысливающие духовную культуру человека. Развитие духовных ценностей и общественное условие для их актуализации идет по закону совершенствования. Нравственный закон — общезначимый и универсальный. Общеобязательность нравственного долженствования предполагает, что его требование для человека имеет возможность осуществить добро и нравственно совершенствоваться. В противном случае, если бы нравственное долженствование требовало то, что неприемлемо в условиях реальной жизни (как внутренней, так и внешней), то оно утратило бы всякий смысл. Если бы все люди стали лгать, то нарушились бы все общественные порядки. Если бы все люди стали убийцами, то в конечном итоге прекратился бы род человеческий. По этой причине зло не может стать общезначимым и универсальным. А если бы все люди стали говорить правду, только одну правду, то было бы идеальное общество. Если бы ни один человек не убивал бы, не было бы никаких войн, в обществе водворилось бы идеальное условие для размножения.