Дело о пропавшем боге - Юлия Латынина

Айцар так и не мог понять, что же могло быть написано в пропавшей бумаге отца Лиида. Вообще то, что его люди расправились, по их твердому уверению, со Снетом, так и не найдя бумаги, – немного беспокоило Айцара.

В записке отца Лиида вполне могла быть написана какая-нибудь глупость. Айцар ценил Лиида, даже не раз поступал по его совету, и все-таки не переставал удивляться его наивности и непрактичности.

Айцар вспомнил, как недели три назад, в этой самой комнате, он слушал разговор отца Лиида и уездного налогового распорядителя. Распорядитель, скрюченный старик с козлиной бородкой, рассеянно тыкал вилкой в тарелку и ожидал терпеливо, пока желтый монах выговорится и можно будет уединиться и потолковать о делах с хозяином. Отец Лиид горячо внушал старику совершенно наглядную, с его точки зрения, мысль о том, что с крестьянских наделов урожай выше, чем с государственных.

Налоговый инспектор, задумчиво оглаживая бороду, возражал:

– Каждый щур земли приносит сто линов риса.

Монах горячился и размахивал руками.

– Но ведь государственный щур в три с половиной раза больше крестьянском. И если, например, пересчитать всю землю в крестьянских щурах, то окажется, что у крестьян – вовсе не треть земли, а меньше десятой части; и что урожай с их личной земли в три с половиной раза больше, чем с государственной и священной.

Инспектор осуждающе качал головой:

– Разве оценивают объем в мерах длины? Разве мерят государственные земли крестьянской мерой?

Айцар молча забавлялся, глядя, как отец Лиид возмущен тупостью собеседника. Налоговый инспектор, худо-бедно, разбирался в земельных мерах получше отца Лиида: и не в теории, а на практике.

Он очень хорошо знал, что государственные земли можно мерить крестьянской мерой; более того – он с этого жил. В год общинного передела к нему являлись крестьяне с приличествующими случаю подношениями, и он мерил их крестьянские земли государственной мерой. Крестьяне получали в три раза больше земли, но в документах стояло лишь одно слово «щур» – безразлично, государственный ли, общинный ли. С каждого щура полагалось собирать сто лин риса, а крестьянин собирал более трехсот. Из них треть, скажем, шла в личный амбар, треть – чиновникам и треть – на рынок.

Вероятно, если бы отдать все земли крестьянам и взимать налогами треть урожая, государство имело бы больше, но инспектор имел бы меньше, и он это прекрасно понимал.

Отец Лиид видел нелепость землемерной системы, что было нехитро, но никак не мог сообразить, что на практике она никому и ничему не препятствует, а отмена ее разворошит поля Веи.

И сердце Айцара снова стукнуло: какие ж государственные планы могут быть у человека, которому любой налоговый инспектор может заморочить голову и, как говорят, козу за корову продать?

Тем не менее год назад господин Айцар стал внимательно прислушиваться к словам отца Лиида. Это произошло тогда, когда в столице был арестован господин Смих, а потом господин Нешен: слишком тоскливо и легко было угадать в этих арестах первые признаки приближающейся эпидемии государственного правосудия, аппетит нового поколения проголодавшихся судейских чиновников. Затем все стихло. Но в это время стал вести себя непредсказуемо скверно племянник. Айцар молча бесился, пытаясь его усовестить, а после жалобы императору сразу бросил. Как-то сразу Айцар понял, что разоренье в провинции – не оттого, что наместник слишком глуп, а оттого, что он слишком умен. Только ум этот был какой-то нецепкий и склизкий, ум новейшего, раскормленного поколения бездельников, ум тех, кто утверждает свое «я» за счет отрицания богов и потому не умеет воплощать это «я» в вещи.

Вашхог хохотал ему в лицо, закатывал истерики и даже в трезвом виде рассуждал, как сумасшедший. Три месяца назад Айцар узнал про бумаги с жалобами на разорение убежищ, и был в ужасе. Впервые в жизни он растерялся по-настоящему; впервые он столкнулся с чиновником, которого нельзя было ни подкупить, ни заманить в ловушку и скомпрометировать, потому что этим чиновником был его собственный племянник. Опала наместника немедленно поставила бы Айцара в тяжелое положение: новый наместник стал бы враждебен дяде предыдущего, а араван Нарай продолжал бы быть ему враждебным.

Вот тогда-то Айцар стал всерьез прислушиваться к словам отца Лиида. Монах, превращая знакомые слова в незнакомые понятия, толковал о том, что процветание предпринимателя должно зависеть не от благосклонности чиновника, а от соотношения спроса и предложения на свободном рынке; о том, что рынок использует всю, даже неосознанную информацию, доступную участникам сделки, в то время как даже благонамеренный чиновник, вычисляя справедливую цену, учитывает лишь то, что известно ему самому… Механизм рынка запускает игру, при которой общая сумма создаваемого продукта непрерывно возрастает, выделяя самую щедрую долю тем, кто предприимчивей и удачливей, а не тем, кто подлей и глупей…

Отец Лиид был фантазер, но фантазии его столь отличались от жутких грез о Золотом Веке, которыми бредила страна сверху до низу, что завораживали душу своей почти практичностью.

Правда, Айцару было непонятно: как же можно говорить, что собственность – это хорошо; и не видеть при этом, что привилегии – это тоже собственность? А если да, то как же можно их просто так взять и конфисковать?

И зачем, собственно, конфисковывать то, что можно просто купить? И если считать, что предприниматель умножает общий пирог, а чиновник – отнимает, то тогда получается, что чем меньше чиновник берет взяток, тем больше остается народу. Между тем Айцар очень хорошо знал, что происходит обратное, и у честного чиновника уезд может вымереть с голоду.

Но, конечно, дело было не в том, что отец Лиид вел свои речи, а в том, что уважаемые люди сходились его послушать. И вот приходит, допустим, господин Лич, который недавно зарезал у господина Вешаника работника на солеварне, потому что господин Лич дал судье сорок тысяч, чтобы эту солеварню переписали на него, а Вешаник работника не убрал. И приходит господин Вешаник, который недавно дал тому же судье двадцать тысяч, чтобы того разбойника, который приказал зарезать его работника, посадили в тюрьму. И они приходят и слышат о мира, в котором частные интересы должны вести не к выгоде чиновника, как это случилось в истории с солеварней, а к общему благу. Лич и Вешаник смотрят друг на друга жабьим глазом и слушают эту речь. И вот, прослушав эту речь, они больше не смотрят друг на друга сорочьим глазом, а подходят к Айцару и говорят, что, пожалуй, в происшествии с солеварней вышел смертный грех и что без чиновника дело обошлось бы им в три раза дешевле. И они согласны попробовать без чиновника.