Приглашённая - Юрий Милославский

Г-жа Глейзер перешла к следующему пункту.

– Обычный процесс получения статуса для вашей категории приглашенных в теперешних обстоятельствах не может длиться менее года. Требованием нашего клиента является ускоренный процесс, с чем вы, я полагаю, солидарны. Здесь мы с вами касаемся вопроса о денежном вознаграждении. Как вам известно, мои услуги целиком покрываются «Прометеевским Фондом». Но это касается исключительно той работы, которая выполняется мною, собственно нашей компанией. Однако для успешного выполнения этой работы нам приходится прибегать к услугам иных лиц и организаций. Я объясню вам ситуацию на примере, г-н Усов. Прежде чем я стала заниматься иммиграцией, мне довелось поработать в юридической компании, которая специализировалась на делах по налогообложению. Среди моих тогдашних клиентов был превосходный стоматолог, которого нам удалось избавить от разного рода трудностей и очень больших расходов. Я и по сей день являюсь его пациентом, но плачу лишь то, что причитается его ассистентке, и, конечно, покрываю затраты на техническую лабораторию, которая изготовляет коронки и тому подобные аксессуары. Так и в вашем случае: по поручению моего клиента сообщаю, что частичная оплата расходов на восстановление документов и на реализацию ускоренного процесса получения статуса возлагается на вас.

Это, признаться, стало для меня неожиданностью. Разумеется, я допускал (а признаться, и ждал этого), что Фонд подготовит для меня какую-нибудь хитроумную ловушку, подвох или хотя бы подначку, проверку на вшивость, но – не из области денежной. И без того в последние месяцы я экономил чуть ли не каждый цент, поскольку всё, чем я располагал, теперь до́лжно было распределить на двоих. До получения прав на медицинскую страховку по возрасту мне оставалось без малого два года, а до начала старческих выплат должно было пройти и вовсе шесть, а то и семь лет, если не последовать совету, данному Миленой, и не обернуться инвалидом. При всех условиях не исключалось, что их, эти годы, придется каким-то образом прожить – и уже не одному. Прожить, но непременно при первой возможности удалясь – хотя бы в захолустные, зато доступные, в полутора-двух часах езды от Манхэттена, пригороды, потому что я не хотел показывать мою Сашку знакомым – а правду сказать, никому и нигде. Пройтись – и домой. Я не сомневался: Сашка оставит меня, чуть только осмотрится и обживется. Моя уверенность основывалась на том, что перед ней предстанет уже не таинственный иностранец, а прежний, но только очень старый Колька Усов. Тому имелись веские доказательства. Что-то произошло с моим физическим естеством, и Колька Усов, который совсем недавно не жил нигде, – теперь поселился во мне, и я вновь заходил его походкой, заговорил его словами на его языке, отчего у меня – я даже смог заметить это в зеркале – предательски изменилось, казалось бы, давно утвержденное соотношение лицевых мышц, заведующих губами и щеками. Впервые за два – а то и больше! – последних десятилетия случайно встреченные на улице или в магазине незнакомые компатриоты стали безошибочно обращаться ко мне по-русски, даже не затрудняясь вопросом, понимаю ли я их. Если встречные были мне особенно отвратительны, я либо делал вид, что не отношу их тарабарщину к себе и потому никак не реагирую, либо пожимал плечами и улыбался; но – я это видел! – мне не верили. Иначе и быть не могло, т. к. и сам я постоянно ловился на произнесенных мною вслух, пускай практически беззвучно, Колькиных репликах и комментариях, по преимуществу на юношеский матерный манер, – и в автомобиле, и на прогулках, и даже в толпе прохожих, где меня легко могли выследить и разоблачить. Оставался единственный выход – затаиться. При этом ни на какую работу за пределами Нью-Йорка я, разумеется, не рассчитывал, а затаиться возможно было, лишь без предупреждения покинув город. Мой предварительный план обороны с последующим неожиданным отступлением предусматривал три – от силы четыре – календарных месяца, отпущенных на пребывание у меня в Астории, покуда Сашка не придет в себя; в эти-то дни мы с ней продолжим нашу обычную прогулку по набережной реки Гарлемки, впадающей в реку Восточную. А затем (под предлогом поиска более подходящей квартиры) – переезд, например, в ближние области Нью-Джерси, откуда я продолжал бы по необходимости ездить в редакцию.

Но, правду сказать, все это представлялось мне полумерами.

Для настоящего, безвозвратного, полноценного, истинного побега моих накоплений было слишком мало. А теперь их оказывалось и того меньше.

Мне предложили на подпись соответствующее обязательство-вексель на сумму в 12 тыс. долларов. В обеспечение его я выдал г-же Глейзер три чека по 4 тыс. долларов каждый: как было сказано, первые два будут предъявлены к оплате понедельно, а третий – через месяц после реализации моего права на приглашение.

– А как поступил бы Фонд, окажись я неплатежеспособным? – поинтересовался я в ходе последней (тогда я, впрочем, не знал, что она станет последней – всё дальнейшее мы обсуждали по телефону) встречи с персональным куратором.

Сперва я не намерен был касаться обстоятельств, связанных с моим посещением адвокатской конторы, прекрасно понимая, что куратор и без того достаточно о них осведомлен. Но, когда меня встретили будто бы в полном неведении касательно произошедшего, я не стал тратить силы на притворство.

– Ты ведь знаешь, что мы руководствуемся совсем иными критериями, далекими от получения прибыли, – без запинки, хотя и с манерной ленцой откликнулся куратор. – Строго говоря, федеральные законы требуют, чтобы у приглашающей стороны было на что содержать приглашенного. А ведь мы благотворительный фонд, помнишь? Если бы у тебя не нашлось чем расплатиться, вся доступная помощь была бы тебе оказана. Но только ты же не заявил «хайке» [63] , что тебе нечем платить.

Я узнал, что, если бы такое заявление было мной сделано, г-жа Глейзер, попросив меня подписать соответствующую случаю формальную просьбу, передала бы ее Фонду, где, контрассигнованная куратором, а затем утвержденная его начальством, она было бы почти автоматически удовлетворена.

– Но я не заявил, а?

– Не заявил, – развел руками персональный куратор.

До сих пор в этих записках не говорилось напрямую об одном крайне существенном для меня обстоятельстве: я по преимуществу не был в состоянии оценить / не знал, верно ли толкую бо́льшую часть действий сотрудников Фонда, которые ими в отношении меня предпринимались – или, напротив, не предпринимались. К примеру, я так и не взял в толк, почему мне было позволено без спросу вести аудиозапись наших бесед? Я никак не могу допустить, чтобы мои действия не фиксировались приборами и вне пределов помещений Фонда.

Издавна, почти с самого начала жизнедеятельности подмененного Кольки Усова, он/я без сколько-нибудь заметного внутреннего сопротивления, автоматически отбрасывал от себя – и легко забывал – любые загадочные, а хоть бы и жизненно важные вопросы, если только они не имели настоящего, прямого до нас касательства – т. е. не устремлялись разом и ко мне, Кольке Усову, и к моей Сашке Чумаковой. Все прочие вопросы могли разрешаться хоть так хоть сяк: ad hoc, по усмотрению вышестоящих Сил Природы (оборот, позаимствованный мною в бумагах «Прометеевского Фонда»). Мне было все равно. Так продолжалось множество лет. Даже не упомню толком, когда это я допускал себя до возникновения, а тем более – до осознания интереса к второстепенному.

Но в происходящем вокруг моего дела, ведомого Фондом, по самой его сути не должно было присутствовать ничего второстепенного, несущественного для Кольки Усова и Сашки Чумаковой. Поэтому я и прислушивался ко всякому слову фондовских кураторов и адвокатов, замерял промежутки между этими словами, так и сяк примерялся к ним, оценивал интонационные составляющие, и проч., и проч. Как следствие этого, мною владело непреходящее гневливое беспокойство. Я находился в состоянии судорожной готовности – этой словесной формулой именовали подобное моему расположение духа в одной из когда-то прочитанных книг по психологии животных.

Зачем надо было им выманить и прикарманить жалкие мои – вернее, унаследованные от Кати – сбережения?

Неужто правда была от них скрыта?

В настоящем случае правда состояла в том, что, потребуй они от меня втрое больше – или всё, что лежало на нашем счету, – я бы выдал им это всё без оглядки, сказал: «Сдачи не надо» (как хмельной щедрый грузин из анекдота моей юности [64] ), вежливо поклонился – и ушел, забыв на столе предложенную адвокатом расписку.

В чем же тогда состояло испытание, которому подверг меня напоследок «Прометеевский Фонд»?

/…/ – Точно. Ты не заявил. Потому что у тебя есть кое-какие деньги. Вот ты и не заявил…

– …Потому что не знал, что такая возможность существует. Мне придется трудно без этих денег. Ты ведь меня не предупредил.