Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

Федор Басманов хорошо изучил царя и понял, что сей божий суд был для Ивана такой же забавой, как шалости далекого отрочества, и попробуй ему прекословить — повелит выдрать, как последнего из холопов.

Вернулся хозяин, волоча за собой две огромные жерди. Палки слегка кривоваты, как ноги у худющей бабенки, а щербины на занозистой поверхности указывали на то, что ими и вправду свершался божий суд.

— А как же старосты губные? А воевода? Судьи? Без их ведома биться станете? — засомневался хозяин. — Ежели кто государю съябедничает, не сносить тогда головы.

— Вот мы тебя судьей и выбираем всем миром. Так, мужики? — предложил Иван.

— Истинно так!

— Вы уж тогда только не до смерти.

Детина взмахнул палкой, уверенным и точным движением выдавая в себе бойца, и Иван понял, что поединок будет крепким и бранным.

— Ничего, ежели наш суд не признают, я перед старостой оправдаюсь, — пообещал детина, — он мне кумом приходится. Он и перед государем за меня заступится.

Иван Васильевич усмехнулся, и только Федьке Басманову была понятна его улыбка.

— А! — сделал государь первый шаг, чтобы сильным ударом проверить противника на крепость.

Детина оказался расторопным: он отскочил в сторону и выставил над головой жердь, но уже следующий, еще более сильный удар едва не лишил его оружия.

Драться палками Иван умел: это искусство, как и владение мечом, он начал постигать еще в раннем детстве, дубася за непослушание сверстников — боярских детей и дворян. Отроки показывали синяки и шишки отцам, и рассерженные родители драли самодержца за уши, чтобы впредь палкой почем зря не размахивал.

Став старше, Иван устраивал на песчаном берегу Москвы-реки настоящие сражения, где неизменно с ватагой боярских детей одерживал победы над посадскими отроками.

Но по-настоящему биться на палках царь научился, когда на московский двор приехал императорский посол, в многочисленной свите которого оказался мастер палочного боя. Он-то и поделился с царем своим искусством. А после смеха ради государь задирал стрельцов и велел им стоять накрепко.

И сейчас эта палочная сеча была для Ивана Васильевича всего лишь легкой забавой. Смеясь, государь наносил удары справа, бил влево. Поначалу детина умело изворачивался, выставляя вперед палку, но под натиском государя оступался и падал, а самодержец истошно хохотал, привлекая своим злобным весельем все большее количество зевак.

Спорщиков взяли в тесный круг. Шумно выдыхали, когда удар был особенно коварным, и вскрикивали, когда он приходился по телу.

Иван Васильевич упивался собственной силой. Видно, в драке он находил удовольствие, вот поэтому и не валил детину сразу, даже как будто нехотя отбивал его удары, позволяя приблизиться к себе, а потом, устав от этой назойливости, двумя выпадами прогонял его опять. Иван Васильевич успевал махнуть палкой, подмигнуть красавице, терпеливо поджидающей самца-победителя, и прогоготать над неловким движением детины. Чернь восторженно следила за дракой: она никогда не видела более искусного поединка.

Вдруг государь споткнулся, повалился набок, и в следующее мгновение над его головой застыла суковатая палка детины.

Кафтан разорвался, и парень увидел, как посыпались в грязь самоцветы, украшающие великокняжеские бармы.

— Государь Иван Васильевич, не признал! — каялся верзила. — Видит бог, не признал! Прости меня, государь!

Толпа ахнула, став свидетелем перерождения долговязого дворянина в государя всея Руси.

А Федор Басманов орал:

— Ну чего застыли, ротозеи?! В ноги государю кланяйтесь! В ноги!

Вместе со всеми на колени пал и детина.

Государь хохотал долго. Он пнул ногой рассыпавшиеся каменья, а потом, взяв под руку оторопевшую девку, повел прочь.

Завтра вся Москва будет говорить о поединке детины с царем. И еще долго парень будет сыт и пьян, рассказывая о своем знакомстве с государем.

Калиса

Иван Васильевич привел девку во дворец, и караульщики бесстыдно пялились на новую зазнобу, справедливо полагая, что чином она не так велика, чтобы отворачиваться в сторону.

А девка была и впрямь хороша. Караульщики только пожимали плечами: где он такую стать находит? И, услышав последнюю новость, гоготали дружно всем дворцом:

— Это надо же, девку на палках у холопа отбить!

Избранница царя не делала тайны из своего происхождения, и скоро весь дворец посмеивался над Иваном, из уст в уста передавая, что государь подобрал девку из нищих. А еще — что мать у нее юродивая, а отец вообще тать!

Девица рассказывала мастерицам и караульщикам о том, что была приживалкой у Хромого Яшки, что одну грешную ночь украла у Гордея Циклопа.

Узнав об этом, Иван Васильевич горевать не стал.

— Что ж, теперь я ее буду звать Калисой Грешницей. Никогда не думал, что через бабу с московскими татями породнюсь. Будет мне с ними о чем потолковать, перед тем как их на плаху отведут.

Похождения Калисы еще более подогревали в Иване страсть, и он то и дело расспрашивал о Яшке:

— Ну и как же он? Крепко голубит Хромец?

Калиса девка бесхитростная и отвечала Ивану как есть:

— Поначалу мне непривычно было с ним, слишком грубым казался. У меня мужики-то поласковее были: и поцелуют, и грудь погладят. А этот схватит ручищей и на пук соломы потащит. А потом ничего, прикипела я к нему. А когда случалось с кем-то другим любиться, то мне как будто Яшки Хромого и не хватало. Он когда на мне лежал, так совсем сатанел, а как совершал свое дело, так лежал мертвецом, как будто и вправду из него душа отходила.

— И как же ты с ним любилась? — продолжал допытываться Иван, лаская девицу.

— А по-всякому! Но более всего ему нравилось на мне лежать; бывало, ноги оторвет от земли и лежит эдак, а из меня все кишки наружу прут. А потом еще и прыгать начнет. А еще и так бывало: к дереву приставит и юбку задерет. Ох, и любил он потешиться! Похожи вы чем-то один на другого. Рассказал бы ты мне, Иван Васильевич, о своих бабах, ведь не монахом же жил.

— Не монахом, — согласился царь, — только многих баб я уже и не помню, как будто и не бывало.

— Расскажи, о каких помнишь.

— Первая баба у меня Анютка была, ее мне боярин Андрей Шуйский подсунул. По двору слух ходил, что она его зазноба. Вот Анютка меня любовным утехам и выучила.

— И что же стало с ней?

— Прогнал я ее со двора.

— Пошто?

— Со стряпчим слюбилась. Этот молодец, оказывается, не только посох за мной таскал, но и на бабу мою поглядывал. Потом девиц много было, брал всех без разбору. А вот Прасковья запомнилась, повариха она была с Кормового двора. Эх! Дородная бабенка, телесами трясла, как купец в ярмарку красным товаром. Шесть месяцев со мной пробыла, а потом бояре ее прогнали. Забрюхатела! Но более всего запала в меня Пелагея. Я у нее первый был, — сказал царь тоном посадского распутника. — Жила в моих покоях и трапезничала за царским столом… красивая была! Более таких я и не встречал.

Чуткое девичье ухо уловило грусть.

— Так и женился бы на ней, Иван Васильевич, ежели люба была!

— Не положено мне на дочери пушкаря жениться, какой бы красой она ни была. Византийскую кровь с грязью не мешают!

— А меня ты когда прогонишь, Иван?

Царь пристально посмотрел на девицу, а потом отвечал:

— Будь пока, не надоела еще! Жил я с Анастасией Милостивой, поживу теперь с Калисой Грешницей.

Женский монастырь

Чета беркутов свила гнездо на самой вершине собора, окруженного высокими монастырскими стенами. И трудно было понять, что заставило птиц выводить птенцов именно здесь, невзирая на постоянный колокольный звон. Может, потому, что этот дальний монастырь стоял на самой вершине горы и напоминал огромный холодный утес, обдуваемый со всех сторон стылыми ветрами. Предки этих птиц селились высоко в горах, летали среди островерхих скал, и память крови цепко держала ощущение высоты полета и силы ветра, миг, когда можно было подставлять воздушному потоку расправленные крылья и сполна почувствовать их упругость!

Задрав головы, селяне в недоумении пожимали плечами — одно дело, когда аист обживает соломенные крыши хуторов, и совсем другое, когда на соборе гнездится беркут.

Однако беркуты жили так, будто рядом не было ни селения, ни монастырского двора, да и самой звонницы. И громкий крик птицы то и дело нарушал покой тихой обители, показывая тем самым, кто здесь господин.

Посмотрит старица вверх и перекрестится, как на нечистую силу.

Не находилось охотника, чтобы спихнуть гнездо вниз, так и поживали здесь птицы, защищенные высотой и ветром.

Они подолгу кружили над лесом, монастырем, полем, зорко оберегая свое гнездо, и ни один вражий промысел не в силах был помешать вывести птенцов.

Никто из селян не видел беркута стоящим на земле, словно не хотел он пачкать самодержавных стоп о грешную землю, а если и опускался, то на огромный холодный валун. Точно так государь не может сесть на простую скамью, и несут вслед за ним рынды тяжеленный стул.