Похищение - Джоди Пиколт

Аспирин я там не нахожу, а потому опускаюсь на колени и залезаю под умывальник. Шампунь, резиновый утенок Софи, крем с экстрактом гамамелиса. Чистящее средство, вазелин, лосьон для загара. Мягкая башня из рулонов туалетной бумаги.

И тут я вижу виски. Засовываю руку глубоко в шкаф и вытаскиваю полупустую бутылку, спрятанную в самом дальнем углу. Я выношу свою находку, Эрик сидит за столом спиной ко мне.

— Нашел?

— Нашел, — отвечаю я, перегибаюсь через его плечо и ставлю бутылку прямо на папку.

Эрик замирает.

— Это не то, что ты думаешь.

Я сажусь напротив него.

— Нет? А зачем тогда это? Разжигать примус? Обои отмачивать?

Он встает, чтобы закрыть дверь в спальню, где играет Софи.

— Ты не представляешь, как тяжело вести такое дело. И когда Делия ушла… Я просто не мог это вынести. Я ужасно боюсь облажаться, Фиц! — Он запускает пальцы в свои густые волосы. — Эндрю чуть не убили, пока я был в запое. Поверь, этого оказалось достаточно, чтобы я мигом протрезвел. Я просто хотел вспомнить вкус, честное слово! И с тех пор не прикасался…

— Вспомнить вкус?

Я беру бутылку, подхожу к раковине, отвинчиваю пробку и выливаю содержимое бутылки в сток.

Наблюдая за мной, Эрик меняется в лице. Его лицо искажает сожаление — я узнаю его, ибо вижу каждое утро в зеркале.

Я помню, как мы все любили Эрика, когда он немножко заложит за воротник. Он становился самым обаятельным, самым остроумным, самым крутым. Но я также помню, как он за три минуты переворачивал кухню вверх дном; помню, как Делия приходила ко мне в слезах, потому что он заперся в комнате четыре дня назад.

— Все это мы уже слышали, и не раз, — говорю я Эрику и сую ему пустую бутылку. — А она знает?

Эрик качает головой.

— Расскажешь?

Я бы очень хотел рассказать ей сам. Но искусством умалчивать о том, что должен был сказать, я уже овладел в совершенстве.

Я дохожу до двери и оборачиваюсь. Сетка на двери разрезает Эрика на мозаику, делает из него раздробленного Шалтая-Болтая, который уже и не помнит, кем был до падения со стены.

— Знаешь, ты прав, — говорю я. — Ты ее и впрямь не заслуживаешь.

Уже в машине я беру мобильный. Я собираюсь позвонить Делии. Я хочу решить этот вопрос раз и навсегда.

Я набираю номер и слышу механический голос, который сообщает, что мобильный оператор не принял мои данные.

Я пережидаю несколько минут, предположив, что нужно просто переместиться в другую зону покрытия, но слышу все то же уведомление. Я съезжаю на обочину и звоню на горячую линию своего оператора.

— Фицвильям МакМюррей, — говорит мне девушка, проверив номер.

— Да, это я. В чем дело?

— По моим данным абонент отключен два дня назад. Ой, вам еще и сообщение оставили! От Мардж Гераги.

Это моя редактор.

— Какое?

Девушка говорит уже не так жизнерадостно.

— Она передала, чтобы вы запомнили, что счета за мобильную связь поступают непосредственно в редакцию. И что вы уволены. — Повисает пауза. — Я могу вам чем-нибудь еще помочь?

— Спасибо, — отвечаю я. — Этого достаточно.

После полуночи в дверь моего номера стучат. Учитывая, как прошел сегодняшний день, я ожидаю увидеть на пороге менеджера, который сообщит, что моя кредитная карта не принята. Но вижу Делию.

— Купи мне выпить, — просит она, и сердце у меня екает.

Окинув ее долгим взглядом, я выуживаю из кармана джинсов три четвертака.

— Автомат с газировкой в конце коридора.

— Я надеялась на что-нибудь посущественнее. — Она задумчиво наклоняет голову. — Кстати, почему так говорят? Что в алкоголе существенного?

— Раньше самогон использовался как валюта при бартере. Если, смешав равные части жидкости и пороха, можно было поджечь смесь, это доказывало, что там содержится хотя бы пятьдесят процентов спирта.

Она потрясена.

— Ты-то откуда это знаешь?

— Писал когда-то статью. — У меня есть великолепная возможность сказать Делии, что Эрик выпил бы с ней куда охотней, да и вообще у них под кроватью, скорее всего, припасена бутылочка-другая. Но я упускаю этот шанс. — Ты же не пьешь.

— Не пью. Но всем, кто хочет забыться, алкоголь обычно помогает.

Я опираюсь на косяк.

— И что ты хочешь забыть?

— Я не могу уснуть, волнуюсь перед завтрашним днем.

— А как Эрик?

— Спит как младенец.

Она без приглашения заходит в номер и садится на кровать, с которой я даже не сдернул покрывала.

Разговор идет настолько легко, что я начинаю думать, не был ли я единственным участником вчерашнего поцелуя — такого потрясающего, такого разрушительного. Но тут я понимаю, что Делия указала мне выход. Если мы оба представим, что ничего не было, значит, ничего и не было. Существует множество людей, переживших изнасилования и Холокост, вдов и — Господи Боже! — похищенных детей, чей мир шел прахом, а они все равно оглядывались на ровный горизонт своей жизни и не замечали зазора.

Но в то же время я понимаю: куда бы мы с Делией ни двинулись с этой точки, отныне все будет по-другому. Когда она будет улыбаться, я буду отводить взгляд, словно боясь заразиться ее улыбкой. Когда мы будем сидеть рядом, я буду следить, не соприкасаемся ли мы плечами. Когда мы будем говорить, между словами будут образовываться проемы размером точь-в-точь с тот проклятый поцелуй.

Я отхожу от нее — одним гигантским, но несмелым шагом — к спасительному пластику мотельного стола. На нем высятся кипы бумаги, валяются обертки от жевательной резинки, а из ручки с лопнувшим стержнем вытекло целое Красное море туши. На ужин у меня недоеденный пончик.

— Я, в общем-то, немного занят. Работаю…

— Ах да… — Голос ее словно сдувается, проколотый иглой. — Твоя статья.

— Меня уволили из «Газеты Нью-Гэмпшира».

— Ты же сказал, что пишешь статью о суде над моим отцом.

— Нет, — уточняю я, — я сказал, что мне ее поручили написать.

Делия поднимается с кровати, подходит к столу и пробегает пальцами по накопившимся за эти недели листам — я даже не думал, что столько текста уже приготовил.

— Тогда что это такое?

Я набираю полные легкие воздуха.

— История о тебе.

Она берет мою рукопись.

— «Впервые я исчезла, когда мне было шесть лет…» — читает она, впервые оживляя эти слова. — Это от моего лица?

Я киваю.

— Так я слышал тебя в своей голове.

Делия переворачивает несколько первых страниц и отдает все мне.

— Читай вслух! — требует она.

Я откашливаюсь.

— Впервые я исчезла, когда мне было шесть лет, — повторяю я. — Отец готовил фокус…

Я читаю за Делию, за Эрика, за Эндрю, за себя. Я читаю несколько часов кряду. Я читаю, пока голос не хрипнет. Читаю, пока она не начинает свой рассказ. И ровно к тому моменту, как небо занимается румянцем, у нее заканчиваются слова.

— Почему ты ничего мне не сказал? — шепчет она.

— У тебя был другой.

— Человек, в которого влюбляешься в двенадцать лет, может быть совсем другим, когда вам по тридцать два.

— А может быть точно таким же.

Мы лежим, свернувшись калачиком, на синтетическом покрывале казенной двуспальной кровати. Собравшись мелкими волнами, оно напоминает мне хохолок, что оставляет по себе взрезавший водную гладь кит. Это — след, оттиск, обозначение чего-то уникального.

Делия сказала бы, что это очередная глупость, которую я невесть зачем запомнил. Возможно и так, но я знаю, что она всегда читает последнюю страницу книги, прежде чем решить, стоит ли читать первую. Я знаю, что она любит запах свежераспечатанных мелков. Знаю, что она умеет свистеть, ненавидит карри и в зубах у нее ни одной дырки. Жизнь — это не сюжет, жизнь — это детали.

Я касаюсь ее лица.

— Мы ведь не будем говорить о вчерашнем, правда? — тихо спрашиваю я.

Она кивает.

— И об этом мы тоже не будем говорить, — говорит она и медленно приближается ко мне, как бы давая последний шанс уклониться от неминуемого поцелуя.

Когда мы отстраняемся друг от друга, я чувствую себя так, как будто стою на карнизе: голова идет кругом, и любой шаг неверен. Я не могу подобрать ни одного слова, которое бы не заскрежетало стеклом у меня на зубах.

— Тебе пора идти, — напоминаю я.

У порога Делия оборачивается. Она по-прежнему не выпускает из рук последних написанных мною страниц.

— Хочу узнать, чем все закончится, — объясняет она.

VIII

Лжецам нужна хорошая память.

ДЕЛИЯ

Я помню, как мы ходили по серым коридорам векстонской школы: наши с Эриком руки переплетались, застревая друг у друга в задних карманах джинсов, а Фиц плелся рядом, болтая обо всем на свете — начиная с новых слов, включенных в толковые словари, и заканчивая причинами, почему даже голубые омары краснеют при варке. Я кивала в нужных местах, но на самом деле не слушала его — меня больше волновали записки, которые Эрик оставлял в моем шкафчике, и прикосновение его пальцев, ныряющих мне под футболку и пробирающихся по позвонкам. Но, как показывает время, я таки запомнила болтовню Фица. Я обращала на нее внимание даже тогда, когда уверяла себя, будто мне наплевать. Если его голос и не был мелодией моей жизни, то уж точно был ее басовой линией — настолько изящной, что даже не слышишь ее, пока она не исчезнет.