Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

— Научишься, — убеждала Зоя. — Детишки незрячие читают. А ты вон все пять книжек вашей еврейской Библии прочла. Кусками наизусть чешешь.

— При чем тут Библия! — кричала она. — Я тогда не была слепой!

— Правильно. А память? Память, девка? Память в этом деле главное. Давай, давай, — подкладывала томик букваря для незрячих. — Первая буква. «А-аз» — произносила врастяжку. — Говори, как пишется? Ну? Имеем два вертикальных столбика, в каждом по три ячейки. Какие проколоты?

— Первая и вторая слева.

— Умница!.. «Буки»?

— Вторая слева, три справа.

— Ну, в чем загвоздка? «Веди»?

— Забыла.

— Две верхних слева…

— …и две верхних справа.

— Верно!.. «Глагол»?

— Верхняя слева, две верхние справа.

— Давай, давай! — обрадованно кричала в лицо Зоя. — Мы с тобой через месяц-другой в первые грамотейки выбьемся!

Был по-настоящему праздник, когда она проколола с обратной стороны жесткого листа — справа налево — как в иврите свое имя: «Фанни». Подумала, поставила точку (два нижних прокола слева и один средний справа), вывела следом: «Фейга Ройтман».

— Зоя! — крикнула копошащейся рядом подруге. — Можете прочесть?

Рядом сопели, отдувались: Зоя делала вид, что никак не осилит написанное…

— Да будет вам, — засмеялась она. — Скажите лучше, правильно написала?

— Правильно, пташечка моя! — прозвучало у нее над ухом. — Правильней не бывает… — Эх, по рюмашечке бы сейчас! Отметить… Мы с забулдыгой моим, до того, как он от нас драпанул, сядем, бывало, вечером за стол, он из графинчика нальет, рюмку на свет поднимет и скажет непременно перед тем как опрокинуть: «Здравствуй, рюмочка христова! Ты откуда? Из Ростова. Пачпорт есть? Нема. Вот-те и тюрьма!.. Да-а, — протянула, — было дело. И кончилось тюрьмой. Хоча и паспорт был… Ладно, давай что-нибудь еще напишем. «Любовь и верность» сумеешь?..

В конце года на ее имя поступил журнал «Досуг слепых», издававшийся под попечительством императрицы Марии Александровны. Прочесть в нем что-либо она не смогла: водила в недоумении пальцами — привычного начертания букв шестью комбинациями точек не было. Пришедшая на помощь Зоя объяснила: в журнале буквы начертаны по-другому, нежели брайлевским шрифтом. Повторяют очертаниями обычные буквы кириллицы.

Она загорелась: «Попробовать, разве?»

Новая азбука далась ей на удивление намного легче, буквы заучивались легко. Стояли при прощупывании перед глазами, ощущение было, будто видишь их взаправду.

Получив свежую книжку «Досуга слепых» (раз в месяц, тридцать страниц), она прочитывала прежде всего оглавление на первой странице, хмыкала: что за чепуха! Отчеты какие-то о деятельности благотворительных организаций, биографии попечителей и благотворителей, религиозные статьи («Пропускаем, пропускаем!»). Добиралась до литературного раздела. Стихи, рассказы — Пушкин, Жуковский, Гоголь, Чехов, Максим Горький. Прочитала первым Короленко — «Слепой музыкант»: трогательно, правдиво — до слез! Герои повести, их судьба убеждали: незрячие такие же люди, как все. Так же мыслят, чувствуют, страдают. Так же радуются, любят — горячо, самозабвенно, страстно. Слепой от рождения мальчик, которого знакомый конюх научил играть на дудке, решил стать музыкантом. Одолел ноты, стал играть на фортепиано. Юношей подружился с замечательной девушкой из соседнего имения, они полюбили друг друга, поженились, у них родился мальчик — зрячий!

«Можно обрести счастье и слепой, — думалось ночами. — Обнимать любимого, ласкать. Вновь чувствовать себя молодой…»

Возникало желание, пальцы тянулись под резинку панталон. Трогала, терзала плоть, ждала содрогания. Лежала с зажатым между бедер вафельным полотенцем — опустошенная, без мыслей.

Кашляла, храпела, стонала во сне пахнущая теплым смрадом палата. Скрипнула рядом под тяжестью тела металлическая сетка. Шлепание босых ног по половицам, звук струи в железную стенку параши: Зоя в очередной раз села помочиться.

«Приснилось бы что-нибудь радостное, — улетала она последней мыслью во что-то покойное, уютное. — Мамэле, Милочка»…

Ее возили по тюремным больницам края, проверяли без конца глаза, мучили подозрениями. Подносили к лицу что-то отдающее теплом, кричали: «Видите? Нет? А почему моргаете?» Хотелось кричать, плеваться, исцарапать чью-то невидимую морду. По совету Александры Адольфовны обратилась с письменной просьбой в управление каторги: перевести ее в Харьковскую тюрьму, где имелось глазное отделение. Письмо с сопутствующими справками год с лишком гуляло по инстанциям, приходило не на тот адрес, возвращалось, вновь переправлялось. Кончилось тем, что в просьбе ей отказали. Ничего не получилось из попыток администрации устроить ее в какое-либо из тюремных мест призрения для увечных — единственная богадельня Нерчинской каторги предназначалась для мужчин, женского отделения в ней не было.

Зимой 1913 года ее повезли в Читу, в самую поместительную в крае губернскую тюремную лечебницу. Здесь ей повезло: случаем ее заинтересовался только что вступивший в должность врач-окулист, выпускник Петербургского медицинского института Станислав Микуловский.

После предварительного осмотра он долго с ней беседовал. Сидел рядом: молодой голос, говорит вежливо, спокойно, не перебивает. Интересовался семьей, спрашивал, где училась. Оживился узнав, что в домашней еврейской школе отца.

«Мой батюшка, представьте, тоже по профессии учитель. Преподавал естествознание в старших классах гимназии».

Попросил рассказать, при каких обстоятельствах у нее пропало зрение.

«Только ничего не утаивайте. Мне это крайне важно».

Ей стало не по себе, на лице проступила испарина. Встала перед глазами не уходившая из памяти картина: комната публичного дома, раскрытая постель, Витя в объятиях полнотелой женщины с разверстыми ляжками. Ломило в висках, затылок охватывал железный обруч — сильнее, сильнее…

— Что с вами, Каплан? — слышалось издалека. — Вам плохо? Прилягте…

Ее колотило точно в лихорадке.

— Уходите! — закричала. — Не буду говорить!

В палате захлопала дверь, зазвучали голоса. Ее уложили лицом на подушку, держали за плечи, укололи в ягодицу.

— Носилки принесите, — прозвучал голос.

Звуки растворялись в воздухе, стихали, в голове темнело…

Микуловский навещал ее ежедневно. Она привыкла к исходившему от него свежему запаху туалетной воды, шороху накрахмаленного халата, интонациям голоса. Заходя в палату, здоровался с соседками (их у нее было четверо, все лежачие), садился рядом, спрашивал: «Как спали?» Мерил температуру, давал выпить омерзительно горькую микстуру. Отворачивал веки, шарил холодным предметом по поверхности глаз, говорил: