Стерегущие дом - Шерли Грау

— Маргарет тоже была не в восторге.

— Мне бы хотелось спросить кое-что про нее. Можно — или лучше позвонить по другому номеру?

— Зачем?

Он опять заговорил с раздражением:

— Твой телефон не подслушивают?

— Кому может понадобиться подслушивать мои разговоры?

— Твой муж занимается политикой. То и дело встречаешь в прессе его имя. Поэтому все может быть.

Я чихнула, тупо заныла голова.

— Оставь ради бога, Роберт. Про Маргарет и ее детей знает каждый встречный и поперечный. Что тут скрывать?

Он на секунду запнулся и не сказал того, что хотел. Потом отрывисто спросил:

— Что с ней стряслось? Я слышал, она умерла.

— Кто тебе сказал?

— Не помню.

— Значит, Нина, — убежденно сказала я, и он не стал спорить. — Я так и думала, что вы с ней поддерживаете связь. Независимо от того, в восторге ли ты от ее мужа.

— Хорошо, ответь на мой вопрос, — сказал он.

— Она утопилась тридцатого января.

— В прошлом году?

— Да.

— Где?

— В ручье за домом — так говорят, во всяком случае. Я сама не была, не видела.

— Еще бы, тебе нельзя.

— Я могу бывать, где мне вздумается, не говори глупостей.

Вмешался голос телефонистки.

— Ваши три минуты истекли. Будьте добры опустить…

— Ладно, — оборвал ее Роберт. — Сейчас, у меня есть с собой мелочь. — Вдалеке приглушенно звякнуло, он опустил в автомат монетку.

Стало быть, звонит не из дому, не со службы и даже не из гостиницы, если он в чужом городе. Хочет, чтобы никто не знал.

Молчание вновь прервал он:

— Она не оставила записку?

— Записку, где сказано, кто виноват? Нет, — сказала я. — Это тебе придется вычислить самому.

— Для меня оставила что-нибудь?

— Ты, очевидно, имеешь в виду деньги… — Конечно, он имел в виду другое, мне просто хотелось его уязвить. — Дом и землю она оставила своей двоюродной сестре — той, что с ней жила. И ей же примерно четвертую часть денег, какие достались от деда. Остальные три четверти — мне.

— По завещанию?

Отчего это дети Маргарет так умеют вывести меня из терпения?

— А как же еще она могла их оставить?

— Обо мне там ничего не сказано? — Он помедлил, превозмогая нежелание связывать себя воедино с другими. — О нас?

— Нет. Разумеется, не сказано.

— Я думал, а вдруг…

— Неужели ты ее так плохо помнишь? Когда вы все отсюда уезжали, вы исчезали навсегда. У нее больше не было детей.

— Нет, это я как раз помню, — медленно проговорил он. — Хотя и много воды утекло с тех пор.

— Она сделала это ради вашего блага. — Фраза получилась банальной, но так оно и было.

— Возможно, лучше б ей было оставить нас при себе.

Он сказал это с горечью, и с такой же горечью я отвечала ему:

— И тогда — быть бы тебе негром на Юге и весь век копошиться в грязи.

— Квартероном.

— Ты начитался книжек, — сказала я. — Я еще не слыхала, чтобы кто-нибудь здесь употреблял такое слово. Ты был бы негром в глазах белых и в глазах черных — тоже негром.

— Это для меня не новость, — спокойно сказал он.

— Она сделала все, что могла, — сказала я. — А вот у вас не хватает здравого смысла и мужества поступить так же. — Я швырнула трубку, чтобы покончить с этим вороватым звонком, уронила голову на телефон и разрыдалась от бессильной ярости.

Когда Джон вернулся домой, я спросила:

— Как ты думаешь, наши телефонные разговоры подслушивают?

— Ты что, слышала треск?

— Нет, просто интересно.

Он просматривал стопку писем, накопившихся за два дня.

— Вполне допускаю.

— Допускаешь?

Джон пожал плечами, продолжая методически вскрывать один конверт за другим.

— Это политика, родная моя.

— Ты хочешь сказать, что это обычная вещь?

Он вдруг поднял голову и улыбнулся ясной мальчишеской улыбкой, такой неожиданной рядом с нитями седины у него на висках.

— Иногда, знаешь, говорю по телефону из своего кабинета, а те, кто подслушивает, забудутся и вставят замечание по ходу дела. Теперь мы знаем, чем их поддеть, и всегда норовим загнуть что-нибудь позабористей, чтобы им стало невмоготу молчать.

Я ничего не сказала — просто не знала, что тут можно сказать.

— Ничего, милая, со временем привыкаешь к разговорам втроем.

— Ты меня не предупредил.

Он опять улыбнулся.

— Я решил, что в случае, если ты ведешь длинные и страстные телефонные беседы с обожателями, пусть мои враги собирают мне улики для бракоразводного процесса.

— Ах, Джон, надо было сказать. Вдруг бы я что-нибудь выдала.

— Душенька, что ты можешь выдать?

Я осеклась. Действительно — что?

— Предположим, они узнают, у кого мы сегодня обедаем, — сказал Джон. — Что здесь страшного? За два доллара они выспросят это у прислуги. Или что именно ты собираешься послать на благотворительный базар. Или что от мистера Шонесси прислали отвратительную телятину.

— Ты прав, — с расстановкой сказала я. — Другое дело, что мне это не очень-то приятно.

Точно так же вел себя со мной дед, но тогда я была девчонкой.

Джон пожал плечами.

— С какой стати говорить тебе о том, что тебя заведомо расстроит? Вот погляди, такая пустяковина — подслушивают телефон, — а ты уже сама не своя. — Он встал и подошел к бару, мимоходом поцеловав меня в ухо. — Ваше здоровье, миссис Толливер.

Из школы танцев вернулись домой девочки. Слышно было, как они с топотом ворвались в дом и принялись дразнить Джонни и малышку, пока те не заревели от обиды.

— За них! — Джон поднял стакан, кивнув в ту сторону, откуда раздавался шум. — Что, удастся мисс Грир сделать из них балерин?

— Нет, — сказала я. — Она бы и рада, но у них ни малейшего чувства ритма.

И тогда он спросил то, что хотел спросить с самого начала:

— Отчего это ты вдруг всполошилась насчет подслушивания телефонных разговоров?

Я вздохнула, пытаясь выудить вишню из своего коктейля. Вместо нее все время подворачивался ломтик апельсина.

— Сегодня звонил сын Маргарет, узнавал о ней. Он спрашивал, можно ли открыто говорить по нашему телефону.

Джон коротко, негромко присвистнул и просветлел. Интересно, чего же он опасался?

— Здесь все знают о побочных отпрысках твоего деда.

— Я так ему и сказала.

Наконец я получила весть и от Крисси. Теперь я не удивлялась. Я уже знала, что эти трое, тем или иным путем, поддерживают между собою связь. На этот раз пришла открытка: «Булонский лес весной» и несколько строчек, написанных четким, правильным, ученическим почерком. (Этот почерк напомнил мне, что Крисси — левша.) «Я узнала про маму (интересно, от Роберта или от Нины?) и хочу поблагодарить тебя за все хлопоты. Сама я теперь живу в Париже, этом прибежище американских негров». Подписи не было. И еще: она начала писать мой адрес, но когда дошла до середины, передумала и вложила открытку в конверт. Осторожно и тактично. Она не хотела доставлять мне неприятностей. На то она и была Крисси, самая добрая и милая из детей Маргарет.