Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

стальную заклепку, досадливо стер белоснежным платком с дворянским вензелем показавшуюся у ногтя капельку крови, без интереса осмотрел камеру, проговорил: «Жалобы?» — после чего ушел, а за ним двинулась по коридору его свита.

Фламандский аристократ, белая кость. Один из главнейших рычагов и очагов правосудия. Интересно, опутана ли вся окружающая такого человека жизнь паутиной закона, в которой все происходящее автоматически получает то или иное объективное юридическое истолкование, или живет он и воспринимает действительность точно так же, как я, а со мной — и большинство человечества: непосредственно и субъективно, сквозь призму обычного людского сознания, толщу эмоций, симпатий и антипатий, привязанностей, ошибок, душевных слабостей и заблуждений? Другими словами, механизм он или совсем живой организм, подобный мне? Знает ли он мои картины? Нравятся ли они ему? Что он искренне, в глубине аристократической души, обо мне думает?

Возвращая пакетик, Йозеф, смеясь, рассказывал, что его высокопревосходительству Королевскому Прокурору не позволяют вставить в окна его жилища современные двухслойные окна: старинный дом, перешедший к нему по наследству от древних аристократических предков, причислен к национальному историческому достоянию, охраняется государством, в силу чего никаким изменениям не подлежит. Вот и мерзнет аристократ за устаревшим однослойным окном.

Вот еще что интересует меня в-этой связи: в курсе ли он существования этого небольшого тюремного универсама, где не продается лишь чистая совесть, да и то потому только, что отсутствует на нее спрос? Вот, например, недавно в нашем общежитии прогремел взрыв, после чего через отверстие, образовавшееся в стене, на свободу пробрались трое заключенных. которым срочно требовалось по каким-то своим неотложным делам. Откуда взрывчатка? (Из лесу, вестимо…)

Этот вопрос заинтересовал меня чисто теоретически, от ответа на него, каким бы он ни был, мне не станет ни жарко, ни холодно. Судя по лицу прокурора, это хороший и честный человек, а его сухость и строгость объясняются какой-нибудь неприятной, маленькой, домашней хронической болезнью типа язвы желудка или рака простаты. Йозефу рассказали, что, закончив инспекционный осмотр, прокурор осведомился, не просил ли я в камеру художественных принадлежностей, и бегло изобразил на своем лице ленивое удивление, услышав ответ.

Насчет «бегло» и «ленивое» — это, разумеется, добавлено моим воображением.

В числе прочего я собирался сказать на свидании со своим призрачным другом и о том, что тюремное заключение не просто не мешает, а необходимо мне как выход из безвыходной ситуации, как окно в комнате без окон. Я долго бился над поиском наилучших слов, самых правильных сравнений… Но так ничего и не нашел. Что бы я ни сказал, во всем будет звучать ложь, все будет полно фальши, казаться нарочитой, искусственной позой. Можно прикинуться сумасшедшим и всю жизнь прожить в психиатрической лечебнице, избегая возвращения в мутный поток повседневности, в котором мне больше не хочется принимать участия, откуда мне захотелось выйти, в зловонных водах которого мне больше не хочется радостно плескаться наравне с другими.

Хотя неверно и ложно и это: как же я не принимаю участия в этом потоке, если краду у зубастого менеджера золотую ручку, вымениваю ее на табак и траву, которую прячу под наволочкой с согласия тюремного служащего под названием Сучка, — да и вообще записываю одно за другим эти слова.

Всякая ли жизнь является томительной ложью или только моя?

8

Два раза в неделю — в рамках какого-то отчаянного научного эксперимента — меня посещает психиатр, занимающийся со мной релаксацией и пробуждением совести. То есть мы оба посещаем одну и ту же комнату, чистую, скромную и спокойную палату в медицинском крыле этого исправительного учреждения, в которой нет ничего кроме письменного стала, престарелого деревянного стула с дерматиновой спинкой и лежанки на полу — специального одра, способствующего отдохновению и ускоренному возвращению совести.

Врач действует по принципу гипноза.

До этого мне никогда не приходилось подвергаться гипнотическим сеансам, и, возможно, поэтому гипноз с непривычки на меня не действует. С другой стороны, чтобы не обижать психиатра, я делаю вид, что засыпаю, а он, чтобы, в свою очередь, не обижать меня, — делает вид, что мне верит. Один раз мне на самом деле удалось уснуть: он сидел надо мною тихо, я не спал почти всю ночь, задумался о чем-то постороннем — и не заметил, как уснул. Когда я проснулся, он казался очень растроганным и особенно сердечно прощался со мною по окончании сеанса. Что-то будет, когда у меня пробудится совесть! Тут уж мы, наверное, оба расплачемся и станем одновременно утирать друг другу носовыми платками красные от соплей и слез носы.

Доктор спросил у меня, какие три вещи мне хотелось бы убрать из жизни — либо своей, либо всего человечества, либо за их ненадобностью, либо за вредностью. Я не помню, что ответил, — но подумал: конечно же, память. Память, память.

Кстати, будь я более наблюдателен, я мог бы сосчитать, сколько нарядов, достойных быть использованными в официальных ситуациях, имеется у моего адвоката, у моего бесплатного ангела-хранителя. Каждый раз она является в мой пансион в другой одежде; есть у нее пара костюмов, несколько юбок, несколько брюк, несколько свитеров, меняющихся всякий ее визит ко мне. Но вот наступает окончание этого таинственного цикла, и почти забытая мною комбинация предметов гардероба (брюки, кофта, свитер, пиджак, открытые темно-коричневые туфли на низком каблуке, более длинная или более короткая юбка, тот или иной шелковый шарфик, те или иные прозрачные колготки) повторяется. Неизменны остаются глаза, губы, оттенок кожи, звук голоса — чуть глуховатый, как бывает у застенчивых людей, пальцы, часы, кольца, манера извлекать из простой шариковой ручки стержень и закусывать в задумчивости его окончание — да еще, наверное, напрасное желание мне помочь.

Я навзничь укладываюсь на лежанку; надо мной сероватый потолок с неброской официальной лепниной, посреди которого — пятиконечная звезда, из коей на электрическом проводе, как на пуповине, произрастает матовый осветительный шар. Демократически одетый психиатр говорит мне, опускаясь на колени и доброжелательно улыбаясь:

— Закройте глаза.

И потом, голосом факира, заклинающего кобру:

— Вы спокойны. Покой разливается по вашему телу, подобно вешнему ручью талой воды. Отдайтесь ему. Вас переполняют радость и покой, покой и радость. Вам становится теплее. Все теплее и теплее. Тепло накатывается на вас волнами. Прислушайтесь… Вот идет волна тепла, как легкое дуновение летнего ветерка. Вы чувствуете покой. Внимание на правую руку. Расслабьте, максимально расслабьте правую руку. Расслабьте еще. Рука теплеет и тяжелеет. Тяжелеет каждый ее палец, каждый ее мускул, каждый ее миллиметр. Тяжелеет и наливается теплом. Вам было бы трудно ее сейчас