Верность - Константин Локотков

Он закрыл глаза и, прислонившись спиной к завалинке, некоторое время пробыл в неподвижности, без мыслей и желаний. Ему показалось, что он просидел так целый час. Раскрыв глаза, он увидел то же самое, что видел и прежде: оголенные поля, скользящие тени, обугленный ветряк на холме. Но по-другому все освещалось вокруг; опять где-то незримо возникла и крепла торжественная мелодия любимой песни, и одно видение — солнечное и простое, настоящее, как настоящими были видимые холмы, — встало перед глазами, и все окружающее как бы просвечивалось сквозь этот образ. Это было видение Родины, которую Сергей представил наконец всю сразу — с одесским шумным прибоем и необъятной тишиной сибирской тайги, с мягким и теплым воздухом Тбилиси и с северным соленым и беспокойным ветром Архангельска. И он с радостным чувством подумал, какая она неохватная и сильная, ласковая, его Родина! И как хорошо было чувствовать себя за ее широкими плечами. Кто же может победить ее — такую?

Будто удивившись чему-то, он снова повернул голову к востоку, и его сурового и торжественного лица почти ощутимо коснулось теплое и доброе дыхание Родины. Она жила, ждала, напоминала и приказывала, и Сергей, неожиданно смутившись (он боялся, что вдруг начнут пытать и он, не выдержав боли или в беспамятстве, сболтнет лишнее; это было бы ужасно, страшнее смерти), сказал себе твердо: «Нет!»

Полный нового, сильного ощущения Родины, он так и вошел в комнату, где должен был совершиться допрос. С настороженностью, как если бы вселился в него другой, строгий человек, судивший его поступки, он следил за собой, внутренне весь напрягаясь, готовясь к испытаниям…

Допрашивал толстый, раздражительный фашист, который то вскрикивал визгливым голосом, то, осторожно сдерживаемый переводчиком, делался надменным и важным. Переводчик, сухой, длинный, с помятым, как носовой платок, лицом, иезуитски вкрадчиво допытывался, какие части занимают завод. И Сергей по каким-то неуловимым признакам — не по языку, что походил скорее на иностранный, чем на русский, а по тем отстоявшимся в памяти признакам, выбранным из книг, кинокартин, воспоминаний старших, и по чутью, обострившемуся до прозорливости, узнал в нем русского белогвардейца.

У Сергея задрожали руки от бешенства, он спрятал их назад, чтобы не выдать себя.

— Нас интересует, молодой человек… э-э… наименование, численность частей, обороняющих завод. Трудно поверить, что вы не знаете. Мы обещаем вам жизнь — цена достаточная, по-нашему, за такую… э-э… незначительную информацию…

— Не знаю, — сказал Сергей хмуро, — я солдат, меня об этом не информировали.

Мысль о том, что противник не знает о численности обороняющих завод частей, обрадовала Сергея. Гордость за товарищей, которых ни за что не сломят враги, и уверенность в самом себе — его не сломят тоже! — переполняла Сергея, и это было главное, что он чувствовал.

После десятков вопросов, на которые Сергей не отвечал или говорил: «Не знаю», ему показали наскоро вычерченный, видимо перенесенный с фотографии (не зря летал разведывательный самолет) план заводской площади с линиями окопов, и потребовали указать, где находилось его подразделение во время боя.

«Кретины, — думал Сергей, — разве понять им, что я не могу, не хочу и не имею права ничего говорить».

— Не знаю. Я тут ничего не понимаю, — сказал он с раздражением и отвернулся к окну.

Офицеры некоторое время молчали. У Сергея копилось дерзкое желание плюнуть в глаза им обоим, но он сдерживал себя до поры, зная, что этот момент еще наступит.

— Ты что, неграмотный? — вдруг заорал белогвардеец.

Сергей со злорадством отметил: «Ага! Не выдержал. Прорвало! Нервы, понятно…»

Гитлеровец вдруг приблизился и железной линейкой, которую взял со стола, наотмашь ударил Сергея по лицу.

Сергей сдавленно вскрикнул, поднимая руки, скрипнул зубами, еле держась на ногах.

Второй удар свалил его на пол; он отполз к стене и сел там, сплевывая кровь, удар пришелся по рту.

— Ну, теперь скажешь? — заорали они оба.

Сергей, медленно опираясь руками о стенку, встал. В глазах плыли темные, размытые круги, и все вещи двоились — уже не два, а четыре человека уродливо покачивались перед ним.

— Нет… Ничего… не скажу, — с трудом произнес Сергей, пришепетывая, с усилием размыкая разбитый рот, тыльной стороной ладони вытерся и закончил тихо и с тоской: — И пошли вы к черту, надоели…

Пряча вздрагивающие руки за спину, белогвардеец перевел ответ. Фашист дернулся, линейка опять просвистела в воздухе, оставив на лице Сергея новый багровый рубец; зашатавшись, Сергей спиной прислонился к стене. Белогвардеец сказал:

— Ты не понимаешь русский язык. Так вот, может, поймешь в конце концов.

Дерзкое, ожесточенное желание кончить все сразу прорвалось наружу; лицо Сергея изменилось, приняло яростное и вызывающее выражение; чисто зазвеневшим голосом он воскликнул:

— Бросьте стараться… ничего не выйдет!

Гитлеровец что-то визгливо и раздраженно крикнул. Услышав перевод, Сергей вдруг странно, заинтересованно оживился:

— Понятен ли мне немецкий язык? — Совершенно неожиданно к нему вернулся его юмор, и Сергей засмеялся, открыто издеваясь, поглаживая горящее лицо ладонью и следя за офицерами поблескивающими светлыми от ненависти глазами. — По-немецки, увы, не понимаю! — Он вздохнул притворно-горестно и покачал головой: — В бытность студентом, желая встать пораньше, клал учебник немецкого языка под подушку, в рассуждении отравить сон. Конечно, это глупость, — Сергей поднял голос, заторопился, боясь, что не дадут договорить. — Чепуха, легкомысленная юность! — с задорной улыбкой продолжал он. — Я жалею, что не изучил немецкий язык… не потому, что он язык врага, Гитлер и вся его сволочь сейчас лает на нем, — язык врага тоже надо знать! — а главным образом потому, что на нем говорили Карл Маркс и Гёте! Сбитый ударом в лицо, он упал на колени. Второй удар свалил на пол. Его подняли и прислонили к стене. Сергей хотел поднять руку, чтобы протереть ослепшие вдруг глаза, — и не мог. Сквозь мутную пелену проступило белое расплывчатое лицо, похожее на носовой платок, и Сергей плюнул:

— Гад!

— Ты коммунист? — опросил тот хрипло и почему-то не утираясь.

«Коммунист ли я?» — подумал Сергей и вдруг заволновался. Никогда раньше не приходила ему в голову подобная мысль. Коммунистом был отец, коммунистами были ребята: Аркадий, Федор, но он, Сергей Прохоров…

Подернутое туманом сознание заработало быстро, мысли обрели необыкновенную ясность. Да, он пока не коммунист, — они там, в окопах… но что ответить врагу? Пусть он знает, враг, что на этой земле все коммунисты!

— Коммунист! — крикнул Сергей и шагнул вперед.

Сразу два пинка отбросили его к стене; стукнувшись головой, Сергей потерял сознание.

Когда он пришел в себя, почувствовал тупые, тяжелые удары по телу, по лицу — били ногами и чем-то острым; кровь залила глаза. Он удивился тому, что ему не так больно, как ожидал, и обрадовался этому, как открытию; тело стало чужим, и лишь где-то внутри удары отдавались стоном.

Но Сергей уже знал, что все перенесет…

Что-то ослепительное сверкнуло перед ним, и в то же мгновение он навсегда перестал ощущать себя.

Кто-то пальцами касался лица. Федор, стараясь преодолеть легкую дрему забытья, вслушивался в чей-то тихий и нежный лепет — осторожные, теплые пальцы и этот лепет напоминали Павлика, Марину… Это было похоже на счастье, и Федор, боясь разрушить очарование, лежал не двигаясь. Но вдруг голос мужской и требовательный негромко позвал:

— Федор!

Он с усилием раскрыл глаза. Очень близко увидел озабоченное лицо Аркадия, а выше, как венец над его головой, круглое рассветное небо. Ручей булькал рядом, по-детски тихо и печально лепетал… Было неясно вокруг, свежо, тени жались к лесу, обступившему со всех сторон.

— Подымешься, Федор? Крепись. Мы нашли брод. По ту сторону наши. Надо скорей, а то рассветает, Сейчас перевяжу тебя, и пойдем.

Боль в голове и правом плече пронизала все тело. Федор стиснул зубы, напряженно вытянулся.

— Носилки мы сделали, Федор, — сказал Аркадий.

— Это на какой же предмет?

— Если не сможешь идти…

— Вздор! Я еще тебя взвалю на плечи.

Аркадий засмеялся. Осторожно поворачивая друга, он опоясывал его бинтами, а покончив с этим делом, примялся за голову.

— Жаль Сережку, — сказал он тихо, склонив печальное лицо. — Какой он добрый и честный парень!

— Это ты… хорошо сказал! — задумчиво произнес Федор. — Правда! — помолчав, с некоторым удивлением продолжал он: — Вот есть в человеке недостатки, — может, даже крупные. Но нельзя по ним судить о человеке, нельзя! Есть главное в каждом, и вот в Сергее — ты правильно сказал, — он честный и добрый. И я уже не хочу ничего больше… знать.