Верность - Константин Локотков

Метрах в двухстах от края бурачного поля мотоциклисты остановились и развернулись в цепочку. Несколько минут прислушивались, повернув головы к заводу. Передний, долговязый, привстав на тонких ногах, смотрел в бинокль; что-то коротко приказал остальным, — дымок прочеркнул цепочку, автоматная дробь упала в тишину, пули пропели высоко над брустверами окопов.

— Не стрелять! Не стрелять! — негромко неслось по траншеям.

Долговязый что-то заметил, выпустил бинокль из рук — он повис на шее, — вцепился в руль и, резко повернувшею, опять что-то прокричал своим.

Машины все разом, точно свора гончих бросилась с привязи, диагонально рассекая поле, метнулись к дороге.

Раздался дружный залп. Последний мотоциклист, который сейчас оказался первым, мчался далеко впереди, оторвавшись от взвода; пули взметывали пыль у колес машин, — пригнувшись, подскакивая на кочках, гитлеровцы один за другим выезжали на дорогу.

Один из середины вдруг взмахнул руками и завалился, увлекая машину; заднее колесо погнало пыль и комья земли, переднее спицами искрилось на солнце.

Долговязый фашист, низко пригнувшись к рулю, вел машину в обгон остальным; сопровождая его, медленно передвигалась линия прицела.

Спокойствие! Федор мягко нажал спусковой крючок и, еще не успев рассмотреть, упал ли вражеский солдат, отложил винтовку и выбросил ставшее необыкновенно легким тело из окопа…

Пуля попала в мотор, захлебнувшись, машина описала полукруг, легла набок, подмяв ногу водителя; с перекошенным лицом, тот высвободил ногу, поднявшись, побежал, прихрамывая, догонять взвод.

Замыкающая машина остановилась, огненно-рыжий хозяин ее, обернув к Федору ощеренное лицо, лапнул автомат, но тут же, оглянувшись на труско подбегающего командира своего, сообразил, наверное, что гораздо благоразумнее дать газ, что он и не преминул сделать… Долговязый остался один на дороге…

Он судорожно схватился за автомат, но не успел ничего сделать; страшный удар кулаком в подбородок опрокинул его навзничь. Этот дьявол с черным лицом и яростными глазами в несколько секунд обезоружил его; выпрямившись, он постоял, сдерживая дыхание, а потом сказал хрипло:

— Вставай, завоеватель!

И, поглаживая ладонью кулак правой руки, пояснил, усмехнувшись:

— Это удар советского студента.

Федор произнес эту фразу по-немецки, и «завоеватель» не удивился. Он, моргая белыми ресницами, с тупым страхом уставился на Федора.

Вот оно, лицо врага! Федор вглядывался в него с жадностью и гадливостью. Где она, самоуверенность этого выкормыша фашистского гнезда? Один крепкий удар — и безвольный мешок мяса и костей; гладкий лоб, на котором никогда, казалось, не обозначалась человеческая мысль, покрылся предсмертной испариной; на остекленевшие глаза медленно наплывали птичьи, казавшиеся прозрачными веки.

— Марш! — резко скомандовал Федор, кивнув в сторону завода.

Пленный без звука повернулся и пошел в указанном направлении.

Подходили бойцы из взвода Купреева — те, что, увидев командира бегущим по полю, поспешили ему на подмогу.

— Ну и бегаешь ты, Федор, — сказал Борис Костенко, утирая пилоткой полное лицо и пренебрежительно (дескать, видали!) косясь на пленного, — быстрей, чем на беговой дорожке.

— А ты разве не помнишь? Я, кажется, слыл неплохим капитаном футбольной команды.

— Ах, вон что! — усмехнулся Борис. — Тогда так… (Как будто сам он не стоял в защите этой, же команды.) А то смотрю, откуда такая резвость!

Пленного отвели на командный пункт батальона. Федор вернулся к себе. Солдаты оживленно обсуждали пленение «языка». Это был первый фашист, которого они увидели так близко. Федор подсел к бойцам.

— Товарищ сержант, как «язык» — неплохой будет? — спросил один из бойцов…

— Неплохой…

— Уж больно скис, — раздался второй голос, — смотреть противно.

— Они всегда так, — продолжал первый, — лезут нахрапом, а стукнешь: дядя, больше не буду!

Бойцы засмеялись. С неожиданной силой, изменившись в лице, Федор сказал:

— Бить, бить их надо! Встали — и ни шагу назад! Самое плохое на войне — это когда боишься врага. Нам ли их бояться? Вы ж видели это ничтожество, да разве они устоят против нас? Мы должны презирать и ненавидеть! Не забывайте никогда, что мы советские люди! С гордостью думайте об этом!

Федор говорил возбужденно, жестикулируя рукой. Видимо, он был рад личной удаче — пленению вражеского мотоциклиста. Нет, больше, чем сознание удачи, его радовало ощущение той высоты, с какой увидел врага жалким, повергнутым в дорожную пыль…

Предположения Хмурого оправдались. Кроме известного полка в деревне остановились еще два батальона вражеской пехоты. В их общую задачу входил удар по нашей дивизии с тыла. О том, что завод встретит их огнем, противник не предполагал, думая занять его с ходу.

В бинокль было видно, как гитлеровцы растекаются по увалам, готовясь к атаке. Появился разведывательный самолет, покружился над заводом, улетел обратно.

…А на востоке все гремело, все прокатывалась по горизонту гулкая колесница взрывов, все выше и ожесточеннее лизал небо дымный, шершавый язык войны. Дивизия дралась за переправу.

Та встряска, которую получил Сергей Прохоров в институте за свое легкомысленное поведение, оставила глубокий след в его душе. Одно время ему казалось, что он навсегда потерял дружбу товарищей. Правда, его никто не сторонился, но Сергей был самолюбив и не хотел неравной дружбы. Он не терпел снисхождения…

Война вдруг сразу сблизила и сроднила его с товарищами, по крайней мере так думалось Сергею. На самом деле он никогда не был чужим для ребят. Он чувствовал признательность к товарищам, опять принявшим его в свою семью без обиняков, как равного. Единственное его желание было сейчас показать ребятам, что он достоин их дружбы, а единственным страхом — страх, что они вдруг подумают о нем плохо.

Боязнь за себя, за свою жизнь? Не разглядевши хорошенько войны, Сергей короткие перестрелки с противником принимал за серьезное испытание своего мужества. Да, вел он себя великолепно! (Один раз лишь огорчила угроза Аркадия отправить на кухню, но и это было как бы признанием его, Сергея Прохорова, бесстрашия.)

Жаль было, что никак не удавалось отличиться, и Сергей боялся, что до конца войны так и не удастся (войне — достижению победы — он отпускал совсем незначительный срок — два-три месяца).

Настоящий страх он испытал в этом бою, когда бесконечно долго гремело небо над головой и сотрясался бревенчатый потолок, грозя придавить всех, кто находился в блиндаже, и Сергея в том числе. «Сейчас! Сейчас!» — билась в голове мысль. Хотелось спрятаться куда-нибудь подальше, забиться в щель. Но разве мог так поступить Сергей? Что подумают ребята? И, наконец, он сам не мог допустить этого, лучше умереть, чем самому себе показаться трусом. Поэтому он не сидел на месте, как, скажем, другие (и он это с гордостью отметил), а солидно прохаживался по блиндажу и очень естественно, как ему хотелось думать, показывал свое презрение к грохочущей над головой смерти.

Но Федора не проведешь. Однажды, когда немного стихло, он хмуро сказал:

— Не мелькай. Сядь. Закури наконец.

Сергей обиженно сел, вытащил портсигар, но тут же спрятал — руки предательски дрожали.

«Впрочем, что же тут плохого? — успокаивал он себя. — Ребята тоже побаивались, лица у них были какие-то осунувшиеся, серые, и лишь Федор казался спокойным, только помрачнел чуть-чуть…»

Наконец бомбардировщики улетели, и мир, живой, красочный, опять развернулся перед глазами. Все остались целы, только в третьей роте ранило кого-то да разбило одну из восьми батальонных пушек; основной бомбовый удар пришелся по ложным позициям.

Сергей вместе со всеми испытывал огорчение из-за погубленной пушки, но он уже ничего страшного не видел впереди. Даже когда пошли танки, а за ними, группами, перебегая, вражеская пехота, и поднялся грохот, свист, винтовочная пальба и приходилось ежеминутно протирать очки и сплевывать хрусткую землю, — даже тогда Сергей не видел ничего страшного.

Он уже не боялся за себя, как если бы бомбежка утвердила его в мысли о неуязвимости. Было так, словно оторвался Сергей от собственной плоти и начал жить только в будущем подвиге: вот она, близится желанная минута, в которой он должен отличиться, — сегодня или никогда! Не беда, что минута пока не приходила, — она придет, враг еще далеко… Конечно, Сергей не сидел сложа руки, ожидая решительного мига, — у него много было работы (в работе своей он не видел ничего героического); Сергей выполнял ее быстро, если не сказать молниеносно, будто торопился все переделать сразу и приступить, наконец, к свершению подвига. Он лез в самое пекло, зубами скручивал порванные провода, носился по траншеям, разнося приказания командиров, а в минуты, когда никто не приказывал и не звал, прыгал в окоп к дружку Борису Костенко и рядом с ним стрелял по фашистам.