Третий брак - Костас Тахцис

ответственность…» – «Когда ты будешь дома, чтобы я зашла познакомиться с невестой?» – говорю я ей. «Приходи когда хочешь…» Но когда на следующий день я заглянула ненадолго по дороге от дантиста, Виктории не было. Она ушла вместе с Димитрисом на Ликавитос. «У них просто маниакальная страсть к природе появилась! – заметила кира-Экави, скривив губы в иронической усмешке. – Они не смеют таращиться друг на друга, пока я здесь, и если видят, что я никуда не иду, у них прямо лица вытягиваются. Хотят, чтобы я свой дом в бордель превратила. А я им уже разок заявила: или она крестится и они поженятся, или пусть убираются к чертовой матери, и она, и мой сын. Не желаю больше его знать. Как увижу, что он уставился на нее, как будто в этом мире нет больше ни одной женщины, меня так и тянет сблевать. И это мой Димитрис! Мужчина, на которого женщины бросались, как мухи на мед, цепляется за юбку Виктории! Тьфу, прямо с души воротит!..»

М-да, скоро грянет буря! – размышляла я по пути домой. И оказалась недалека от истины. Буря пришла вместе с годовыми платежами, но тем временем я и сама оказалась в океанах бурь, да еще каких. Не было у меня ни времени, ни желания печалиться из-за посторонних. Ах, я и сама так настрадалась в этой жизни!..

5

Все мы знали, что рано или поздно, но Гитлер придет на помощь макаронникам. «Ну а что вы хотите, чего вы ждали, ребятки? – заявила нам кира-Экави. – Агафангел давно сказал, сейчас уже и не припомню, сколько лет назад, что однажды в Грецию с севера ворвутся какие-то светловолосые чудовища верхом на стальных птицах и изо рта своего будут извергать смолу и огонь…» Я смеялась над ее наивностью, но на свой лад она выражала мысли всех нас. Но люди – любопытные созданья. Сколько бы они ни ждали чего-либо, как бы ни готовились, все равно все и всегда наступает хоть чуть да неожиданно. Андонис раз десять изменился в лице, когда услышал по радио, что Германия объявила нам войну. Господи, взмолилась я, приложи свою руку, сделай так, чтобы его сердце выдержало! Но вот что меня беспокоило куда сильнее, так это то, что с того момента, как он услышал эту новость, он и слова не вымолвил. Испытывал ли он чувство вины из-за того, что поддерживал их столько лет, или же просто понимал, как и все мы, что время самообмана закончилось, что героизм и триумфы албанской войны теперь уже дело прошлого? С итальянцами мы все-таки справились. Итальянцы были такими же людьми, как и мы, но немцы – о немцах мы столько лет слышали, что это не люди, а машины. Как нам было воевать с машинами? Военная песня, которую передавали по радио, этим утром казалась не песней, но похоронным маршем, как песня женщин Залонгу[25]. «Выключи его, я тебя умоляю, – говорю я ему, – и давай в кофейню, иди, поболтай там со своими друзьями! Не сиди взаперти». Когда он ушел, села почитать газету. На первой же странице, казалось, были только огромные черные буквы: ГРЕЦИЯ, ЗАЩИЩАЯ РОДНУЮ ЗЕМЛЮ, ПРОТИВОСТОИТ СОКРУШИТЕЛЬНО ПРЕВОСХОДЯЩИМ СИЛАМ ВРАГА… У меня было ощущение, что я читала некролог. Я бросила газету на стол… К половине второго, мы уже закончили обедать, из дома напротив пришла Нота и рассказала нам об ужасах, которые уже устроили немецкие бомбардировщики в Пирее. Ее кузен отправился взглянуть, что сталось с его магазином, и нашел дымящиеся руины. «Перестань! – Я из кухни замахала ей, глазами показывая на Андониса. – Он с утра не в себе, – сказала ей, пока провожала до калитки. – Если бы он кричал и бушевал, меня бы это не трогало. Это молчание пугает куда больше. Да что ж это такое, господи ты боже мой, что эта собака воет с самого утра?» – «Наверное, ее напугали сирены», – предположила Нота. «Ну вот еще, – возразила я, – никогда она так не скулила, как сегодня. Фрида! Иди сюда, моя девочка, что с тобой? Ну, пока», – кивнула я Ноте. «Да что с тобой, девочка моя, – говорю я Фриде, – что ты так плачешь? Пойдем, я дам тебе твою косточку». Но она даже нюхать ее не стала. Поджав хвост между ног, как это бывало, когда я ее ругала, она пошла и свернулась клубочком у ног Андониса. «Собака больна, – говорю ему. Не хватало только, чтобы еще и она сожрала что-то ядовитое. – Ты не пойдешь, не приляжешь?» – «Пойду, но не забудь разбудить меня в четыре. Сегодня моя очередь идти в Красный Крест на сдачу крови…» – «Это с такими-то бомбардировками? – говорю ему. – С ума сошел? Мир не рухнет, если ты разок пропустишь. Так или иначе, а война теперь явно долго не продлится». И тут же поняла свой промах. Как будто бы я ему сказала: «Теперь никому уже не нужна твоя кровь…» – «Прежде чем раздеться, – говорю я своей барыне-дочери, – а ну, живо к молочнику и возьми большой горшок йогурта, а если у него нет большого, возьми два маленьких!» – «Оставь меня в покое! – отозвалась она в своей обычной хамской манере. – Потом пойду». – «Ты пойдешь сейчас, – прошипела я. – Потому что, если ты развалишься на своем смертном одре, мне потом тебя уже подъемным краном не поднять. Давай, шевелись!..» И не думая отвечать, она заваливается на кровать и берет в руки роман. «Ах ты скотина в человеческом обличье! – завизжала я. – У тебя что, и на грош совести не хватает? В школу ты не ходишь, по дому и не думаешь мне помогать. Это что, значит, я должна идти и за йогуртом тоже? Тебя что, совсем, что ли, не интересует здоровье твоего отца? Хочешь, значит, чтобы он умер?» А она поворачивается и говорит: «Он мне не отец. А мой отец умер». – «Заткнись, гадина! – процедила я сквозь зубы. – Заткнись, чтобы он тебя не услышал! – и как ущипну ее. – Кто тебя кормит и кто тебя одевает столько лет, ты, неблагодарная скотина? Что ж ты не пойдешь к своей бабуле, чтобы мы посмотрели, как долго она с тобой продержится, и зачем только я произвела тебя на этот свет! Разве можно было даже подумать, что из семени Фотиса выйдет нормальный человек?» И вне себя побежала в дом надеть пальто, чтобы выйти за йогуртом, и вдруг вижу, как он содрогается от рыданий. «Господи, спаси и помилуй! – говорю. – Что опять случилось? В конце концов, не ты один был германофилом». А сама подумала – он точно ее услышал, и