Третий брак - Костас Тахцис

сердиться. Как-то днем я услышала на улице шум и крики. Открываю ставни в гостиной, чтобы посмотреть, что происходит, и вижу, как какой-то австралиец, дылда дылдой, пьяный в лоскуты, пристроился отлить прямиком на нашу стену, не интересуясь, что на дворе день-деньской и на него смотрят люди. Он воззрился на меня, и так простодушно, как будто ничего не происходило, и продолжил свое дело. Я захлопнула ставни как можно быстрее. За всю свою жизнь не припомню, чтобы я когда-либо еще так смущалась. Я рассказала о своих страстях Юлии, и она засмеялась. «Ах, моя дорогая Юлия, – говорю ей, – так-то вот». Мы знакомы с детских лет и были вполне откровенны в таких вопросах. «Что тебе сказать, – говорю ей, – я дважды была замужем, но даже и не думала, что бывают такие… такие…» Юлия тотчас поняла, что я имею в виду. «Понятно, – простонала она, содрогаясь от смеха, – ну и повезло же тебе. Но такие не только у австралийцев. Одному Богу известно, как я натерпелась от Касиматиса, когда мы только поженились…» – «Чтобы ни шагу от нас!» – прикрикнула я на свою дочь и Ирини. Просто безумие было тащить девчонок в такую толпу, сказала я сама себе. Если с Ирини что-нибудь случится, тетя Катинго меня живьем съест.

Вскоре началась невиданная давка. Люди текли к мэрии потоками лавы. Полицейские размахивали дубинками, но было совершенно невозможно навести порядок. Людской поток поглотил и их. Женщины визжали, некоторые уже были на грани обморока. Я была уверена, что от моих чулок не останется даже затяжек. «Давай, бежим отсюда!» – крикнула я Андонису, но он меня не слышал. Привязал к своей палке бумажный флажок и поднял его высоко, как настоящее знамя. Он вел себя словно маленький ребенок. По правде говоря, трудно было остаться совершенно бесчувственным при виде такого энтузиазма. Подобных дней у Греции не было со времен 1912–1913 годов. Я вспомнила покойного папу. И он, как и многие другие, мечтал о свершении Великой Идеи. Но после Малоазийской катастрофы он частенько печально качал головой и говорил, что отныне нет больше Греции. Как бы он сейчас радовался, если бы видел это! – думала я. Ах, как бы было хорошо, если бы мы победили и в Малой Азии! Греция была бы сейчас совсем другой, не такой уж мы, греки, плохой народ. Разумеется, и у нас есть свои недостатки: мы разгильдяи, эгоисты и сплетники, даже не утруждаем себя добрым словом или добрым делом, такого у нас ни для кого не найдется. Но в том повинна и наша бедность. Где правит нищета, там всегда будет место для свары. А вот если бы у нас была Смирна и Восточная Фракия, нам бы не пришлось теперь импортировать даже пшеницу… И вдруг то, чего я боялась всего несколько минут назад, реализовалось, и самым неприятным образом: мало было этому мерзавцу, что он приклеился ко мне тем самым местом и хочешь не хочешь, но я была вынуждена сдерживаться, чтобы не устраивать скандал, так он еще имел наглость сунуть мне под юбку свою руку. «Ах ты гадина!..» – завизжала я во всю глотку. «Андонис!» – возопила я. Но Андонис меня не слышал. Он размахивал своим флажком, и прежде чем до него дошло, что случилось, этот подонок шасть в толпу, и только его и видели. «Пойдем отсюда! – сказала я таким тоном, что было ясно: второго приглашения не будет. – Немедленно. Черт бы побрал и эту Корицу, и всю Грецию вместе с ней. Грекам никогда не стать нормальными людьми…» И когда, наконец, мы с превеликими мучениями вырвались из этого людского моря, пошли в «Кринос», молочную на улице Эолу, они взяли себе пончики, я выпила лимонаду и отчасти пришла в себя, но настроение мое было безнадежно испорчено. Подонок! – думала я. И ведь выглядел таким приличным. Чудовища. Ничего святого у них нет.

Но, несмотря на эти неприятности, этот день все равно останется незабываемым. Увы, таких побед, как эта, для нас больше не выписали. Ну да, конечно, чуть позже мы взяли Химарру, и Гепелени, и даже Клисуру, про которую Сонду кукарекал, будто она неприступна, но после нового года наше военное исступление стало угасать. Никто этого не говорил вслух, но про себя каждый из нас думал о том, что война с Албанией стала одним из тех примеров героического, но напрасного безумия греков. Рано или поздно, но мы вынуждены будем сдаться. Англичане даже и не намеревались помогать нам, у них и своих забот был полон рот. Сколько еще мы сможем устрашать макаронников криками «в молоко»? Может, они и не умели воевать, но у них было море боеприпасов, и с каждым днем они набирались опыта. Каждый день мы устраивали новую битву, чтоб занять высоту, с которой так или иначе, но они выбивали нас через несколько дней. Нам об этом по возвращении рассказал Петрос.

Мало этого напряжения, так еще и умирает Метаксас. Одни говорили, что от гнойного тонзиллита, другие – что от уремии. Андонис был безутешен. В день похорон он повел нас к Фурьотису – ателье находилось на улице Митрополеос – и мы наблюдали за процессией с балкона. По возвращении домой все были хмурыми и молчаливыми, все, но только не моя дочь. Словно мне назло, у нее начался неудержимый словесный понос. «Заткнись, ты, бессердечное созданье!» – крикнула я. Мне казалось, что я вернулась с похорон не Метаксаса, но самой Греции. Не прошло и двух минут, как мы вернулись домой, я включила в розетку электрическую кофеварку, чтобы сварить кофейку и хоть чуть-чуть попить – у меня вместо рта был просто источник желчи, пока вода грелась, я сбросила юбку, чтобы надеть домашнее платье, и на тебе, к нам прибывает кира-Экави. Уже по ее лицу я поняла, что она взволнованна. «Мы потеряли его, – говорю. – Один за другим они уходят от нас, дорогая кира-Экави. Если бы ты пошла с нами, то посмотрела бы на похороны с балкона Фурьотиса». – «Да отстань ты от меня с этим вашим Метаксасом, – отвечает она раздраженно, – а то я как раскрою рот да как понесу и его, и всех этих сутенеров, что устраивают войны. У меня своих несчастий хватает: снова-здорово начинается с моим сыном. Он сегодня приехал из Салоник вместе с еврейкой…» – «С какой еще еврейкой?» – не поняла я. В эту минуту у меня не было ни малейшего желания слушать новую повесть о страданиях киры-Экави. Хватит уже! – рявкнула я, правда про себя. И у других людей есть беды и тяготы, но они не превращают их в античную трагедию.