Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр

— Не знаю. Кума Максимиха.

— Какая она тебе кума?

— Это она Максимову кума.

— Кума — это какая-то дальняя родственница? Да? Ты хоть Максимова знаешь?

— Немного. Мы у него лодку брали, когда заходили в горы. Его хорошо знает наш начальник.

Он выпил чашку чая и встал.

— Завтра придет пароход, и все… — сказал он, пугаясь этого.

Она тоже встала. Он подошел к ней.

— Нет, — сказала она, а потом прошла впереди студента в сени. Он вышел следом и закрыл дверь в избу.

Максимиха, ложась, оставила эту дверь открытой, потому что протопленная печь дышала жаром.

В сенях они начали целоваться, и студент сказал:

— Пойдем.

— Нет.

— Ну пойдем.

— Нет, нет, это не надо, — но она не могла расстаться с ним и, пугаясь самой себя, пошла впереди него. — Я никогда не была такой.

— Значит, ты меня любишь.

— Значит, — согласилась она.

— Я все это время чего-то ждал, не думал об этом и ждал.

— И я тоже знала, — заторопилась она.

— Это значит, мы теперь встретились.

— Значит, — согласилась она.

Во дворе был низкий белесый туман. Над туманом стояли четкие силуэты стайки и высокого, с острыми углами сеновала. Она слабо отвечала на его поцелуи, страшась предстоящего, и кожа на ее плечах стала шершавой от холода.

Она лежала в темноте, уже успев завернуться в толстое ватное одеяло, и он обнял ее в этом одеяле и лег рядом, медленно изменяя положение рук и ног, и вытянулся рядом с ней молча.

В стайке колыхнулось коровье ботало: бом… бом, раздельно, будто корова повернула голову, чтобы внимательно прислушаться к движению на сеновале. Слышно было, как она дышит влажными ноздрями.

Студент еще не понимал, что он должен делать, что они должны делать дальше, он повернулся, зашумев сеном, потянулся к Майе и приник губами к ее губам, а она слабо отстранила его и вывернулась куда-то в темноту из-под одеяла. Что-то шуршало, гладкое и скользящее, и потом она тихо вернулась к нему, стала видна, белая, не дыша обняла его, уже устремившегося к ней, и послушно подалась к нему, острия ее грудей коснулись его рубашки, и он почувствовал тепло прижавшегося тела, и все это было уже неслышно, только нежно и горячо; они оба думали, что так должно быть и так будет, раз они любят друг друга.

Он что-то сказал ей об этом, и она ответила:

— Я тебя люблю. — Она хотела сказать еще, что завтра придет пароход, ей хотелось еще заплакать, но вместо этого она еще раз повторила горячо и отчаянно — Я тебя люблю, люблю!

Он тоже хотел что-то сказать, но у него звякнула пряжка на ремне, и он замер на полуслове, а потом заторопился и шумел, шумел сеном, пока она его ждала, глядя в темноту.

Он что-то угадывал знакомое в своих и ее движениях, знакомое по каким-то неясным, расплывчатым снам. Он опять попытался найти какие-нибудь слова, он хотел сказать ей что-то на ухо, утонув лицом в ее волосах; она нашла ртом его губы и стала быстро, быстро целовать его, и каждое движение за горячечной неловкостью, каждое движение ее и его было исполнено какого-то древнего, древнее человека, закона, и смысла, и стремления, было известно и неизвестно им обоим, как известны и неизвестны движения танца журавлям, танцующим первую весну.

7

А утром, одурев от жары и духоты избы, наскоро перекрестившись на тусклую фольгу образов в темном углу, вышла на крыльцо Максимиха и увидела, как идет по своему двору дальняя соседка Жучиха с подойником тяжелым — руку оттопырила, в ледник бежит с молоком, уже подоила. Сунулась Максимиха в кладовую, сняла марлю с чистого серебряного подойника да на улицу было, да вспомнила, что не одна нынче в доме, а с гостями. Быстро вернулась в дом и глянула в зальце, где должна была спать гостья, и увидела пустую лежанку и разобранный рюкзак, а посреди зальца лежали на полу тонкие сапожки с узорами.

— Ай да парень! — ахнула Максимиха. — Вот удалый так удалый!

Растерянно и виновато засуетилась Максимиха, не зная, верить ли, не верить ли. Перебежала двор, поставила подойник возле лестницы, прислушалась, сдерживая одышку, стала подниматься вверх, видны стали белые нижние юбки ее над старыми крепкими сапогами. Затаив дыхание, глянула Максимиха в сеновал — так и есть! Под ее толстым цветастым одеялом на огромной перине, на огромной с кружевными оборками подушке, в полосах от солнца, бившего в щели сеновала с востока, спали, свободно раскинувшись, далеко друг от друга, ее гости.

— Ой, грех-то какой, господи! Прости ты меня старую, не углядела, — прошептала Максимиха.

— Ишь, девки-то пошли, ну чисто козы! — говорила Максимиха, отталкивая корову к стене. Максимиха поставила подойник в ноги корове и ловко, привычно огладила полное теплое коровье вымя. Корова косила добрым глазом на хозяйку и стояла смирно и довольно.

«И комары нипочем», — думала Максимиха. Стояли в ее глазах плечи парня, искусанные комарами, рассыпанные по подушке волосы девушки и разбросанная вокруг спящих по сену одежда, с тем множеством кружевного шелка женского, которого никогда не нашивала сама Максимиха, всю жизнь проходившая в грубых рубахах да вязаных шерстяных чулках.

Подоив, Максимиха отлила молока в специальную красивую кринку для гостей, остальное молоко снесла в ледник и пошла открыть курятник, закрываемый на ночь от колонка. Первым выскочил петух, встрепанно побежал, побежал, дергая когтистыми лапами и собираясь вскочить куда-нибудь повыше да запеть, и Максимихе мелькнуло, что ведь на сеновал по привычке отправится петух горло драть да перебудит, и, недолго мешкая, убралась в дом и принялась завтрак собирать: яичницу, да простоквашу, да варенец, да молоко.

8

В десятом часу с озера, из-за мыса, донесся низкий бас парохода, а потом и сам он вошел в синюю бухту, работая машиной на холостом ходу, движимый только своей тяжеловесной инерцией. Загромыхали и рухнули в брызгах якоря. Четырехвесельный бот опустился на талях, и по трапу полезли мальчишки-матросы, полезли с мешками и чемоданами пассажиры. А с берега уже шли моторки — так было заведено, надо было побывать на пароходе, раз в неделю летом заходит он, и надо побывать на нем — наскоро выпить в ресторане, купить городских сластей, бабам купить чего придется в лавочке, запастись свежими папиросами да и вообще побывать в шумном мире толкотни и танцевальной музыки.

— Не позавтракавши я и не отпущу, — уговаривала Максимиха смущавшихся гостей, — без вас не уйдет. Пока народ сойдет, пока товар выгрузят для магазина. Ешьте, пейте,