Закат и падение Римской Империи. Том 2 - Эдвард Гиббон

ГЛАВА XX

Мотивы, постепенность и последствия обращения Константина в христианство. Легальное основание и устройство христианской, или кафолической, церкви

На публичное утверждение христианства можно смотреть как на один из тех важных внутренних переворотов, которые способны возбуждать самое живое любопытство и вместе с тем в высшей степени поучительны. Победы и внутренняя политика Константина уже не оказывают никакого влияния на положение Европы, но значительная часть земного шара до сих пор сохраняет впечатление, произведенное на нее обращением этого монарха в христианскую веру, а церковные учреждения его царствования до сих пор еще связаны неразрывною цепью с мнениями, страстями и интересами теперешнего поколения.

При изучении этого предмета, к которому можно относиться с беспристрастием, но нельзя относиться с равнодушием, немедленно возникает затруднение совершенно неожиданного характера — когда именно состоялось обращение Константина в христианство. Живший при его дворе красноречивый Лактанций, по-видимому, спешит возвестить миру о славном примере монарха Галлии, который, с первого момента своего воцарения, признал величие истинного и единого Бога и стал поклоняться ему. Ученый Евсевий приписывает веру Константина чудесному знамению, появившемуся на небе в то время, как он замышлял и приготовлял экспедицию в Италию. Историк Зосим с коварством утверждает, что император обагрил свои руки кровью своего старшего сына, прежде чем публично отречься от богов Рима и своих предков. Затруднение, в которое нас ставят эти противоречивые свидетельства, происходит от поведения самого Константина. Согласно с точностью церковного языка, первый из христианских императоров был недостоин этого названия до самой своей смерти, так как только во время своей последней болезни он получил в качестве оглашенного возложение рук и затем был принят в число верующих путем вступительного обряда крещения. Обращение Константина в христианство следует понимать в гораздо более неопределенном и ограниченном смысле, и нужна самая разборчивая точность, чтоб проследить медленные и почти незаметные шаги, которые привели монарха к тому, что он объявил себя покровителем и в конце концов приверженцем церкви. Ему было нелегко искоренить в себе привычки и предрассудки своего воспитания для того, чтоб признать божественную власть Христа и понять, что истина его откровения была несовместима с поклонением богам. Препятствия, с которыми, вероятно, боролся его собственный ум, научили его с осторожностью подвигаться вперед в таком важном деле, как перемена национальной религии, и он обнаруживал свои новые убеждения мало-помалу, по мере того, как представлялась возможность поддерживать их с безопасностью и с успехом. В течение всего его царствования поток христианства разливался с умеренной, хотя и ускоренной, постепенностью; но в своем главном направлении он иногда задерживался, а иногда отводился в сторону случайными условиями времени и благоразумием или, может быть, прихотью монарха. Константин дозволял своим министрам выражать волю своего повелителя таким языком, какой всего лучше подходил к их собственным принципам, и он искусно уравновешивал надежды и опасения своих подданных, издавая в течение одного и того же года два эдикта, из которых первым предписывалось соблюдать празднование воскресных дней, а вторым приказывалось регулярно совещаться с гаруспициями. В то время как этот важный переворот еще находился в состоянии зародыша, и христиане, и язычники следили за действиями своего государя с одинаковым беспокойством, но с противоположными чувствами. И усердие, и тщеславие заставляли первых преувеличивать признаки его милостивого к ним расположения и доказательства его веры, а вторые — до тех пор, пока их основательные опасения не перешли в отчаяние и жажду мщения, — старались скрывать от всех и даже от самих себя, что боги Рима уже не могут считать императора в числе своих почитателей. Точно такие же страсти и предубеждения заставляли пристрастных писателей того времени ставить публичное обращение Константина в связь или с самыми славными эпохами его царствования, или с самыми позорными.

Какие бы признаки христианского благочестия ни обнаруживались в речах и действиях Константина, он почти до сорокалетнего возраста держался обрядов установленной религии, и то самое поведение, которое во время его пребывания при дворе в Никомедии можно бы было приписать его опасениям, может быть приписано, в то время как он управлял Галлией, лишь его наклонностям или политическим расчетам. Его щедрость обновила и обогатила храмы богов; на медалях, которые чеканились на императорском монетном дворе, находились фигуры и атрибуты Юпитера и Аполлона, Марса и Геркулеса, а его сыновняя привязанность увеличила сонм Олимпийских богов торжественной апофеозой его отца Констанция. Но с особым чувством благочестия Константин относился к гению Солнца — Аполлону греческой и римской мифологии и любил, чтоб его самого изображали с символами бога света и поэзии. Меткие стрелы этого божества, блеск его глаз, его лавровый венок, бессмертная красота и изящные совершенства как будто указывали на него, как на покровителя юного героя. Алтари Аполлона были покрыты приношениями, которые Константин присылал в исполнение данных обетов, а легковерную толпу постарались уверить, что император мог созерцать своими смертными очами видимое величие ее божественного покровителя и что или во время бдения, или в ночном видении имел счастие получить от него благоприятные предсказания продолжительного и победоносного царствования. Вообще солнцу поклонялись как непобедимому руководителю и покровителю Константина, и язычники могли основательно предполагать, что оскорбленный бог будет с неумолимой мстительностью преследовать своего неблагодарного любимца за его нечестие.

Пока Константин пользовался лишь ограниченною властью над галльскими провинциями, его христианские подданные охранялись авторитетом и, может быть, законами государя, который благоразумно предоставлял богам заботу оберегать свою собственную честь. Если можно верить словам самого Константина, то он с негодованием взирал на варварские жестокости, совершавшиеся римскими солдатами над теми гражданами, единственное преступление которых заключалось в их религии. На востоке и на западе он имел случай наблюсти различные последствия строгости и снисходительности, а тогда как первая была для него особенно отвратительна на примере его непримиримого врага Галерия, вторую ему рекомендовали авторитет и советы умирающего отца. Сын Констанция немедленно приостановил или совсем отменил декреты о преследовании; все те, ко- торые уже признавали себя членами христианской церкви, получили от него дозволение свободно совершать свои рели- гиозные церемонии и скоро убедились, что могут полагаться как на милостивое расположение, так и на справедливость своего государя, проникшегося тайным и искренним уважением к имени Христа и к Богу христиан.

Почти через пять месяцев после завоевания Италии император торжественным и несомненным образом заявил о своих чувствах изданием знаменитого Миланского эдикта, снова даровавшего мир кафолической церкви. Во время личного свидания между двумя монархами Константин, благодаря влиянию своего гения и могущества, убедил своего соправителя Лициния оказать ему содействие; их совокупный авторитет обезоружил ярость Максимина, и, после смерти восточного тирана, Миланский эдикт был признан за общий и основной закон для всего римского мира.

Благоразумие императоров позаботилось о восстановлении всех гражданских и религиозных прав, которые были так несправедливо отняты у христиан. Было постановлено, что церкви получат обратно без всяких споров, отлагательств и расходов все места богослужения и земли, которые были у них конфискованы, и это строгое распоряжение сопровождалось милостивым обещанием, что те покупатели, которые приобрели упомянутые земли за настоящую цену, будут вознаграждены из императорской казны. Благотворные распоряжения с целью охраны будущего спокойствия верующих проникнуты принципами широкой и равной для всех терпимости, а такое равенство прав должно было считаться юною сектой за выгодное и почетное отличие. Два императора объявляли перед целым миром, что oни даруют христианам и всем другим ничем не стесняемое и безусловное право исповедовать ту религию, какая кажется им лучшей, какая им по душе и какую они считают всего более для себя подходящей. Они тщательно объясняют всякое двусмысленное слово, устраняют всякие исключения и требуют от губернаторов провинций строгого подчинения настоящему и ясному смыслу эдикта, имеющего целью установить и обеспечить без всяких ограничений права религиозной свободы. Они снисходят до того, что указывают на веские мотивы, побудившие их допустить эту всеобщую терпимость, — на человеколюбивое желание доставить спокойствие и счастие их народу и на благочестивую надежду, что таким образом действий они умилостивят и расположат к себе Божество, восседающее на небесах. Они с признательностью сознают, что уже получили многие явные доказательства божеской милости, и они надеются, что то же Провидение никогда не перестанет охранять благоденствие монарха и народа. Из этих неясных и неопределенных выражений благочестия можно вывести три предположения, которые хотя и различны одно от другого, но совместимы одно с другим. Может быть, ум Константина колебался между языческой и христианской религиями. Согласно с широкими и снисходительными идеями политеизма он мог признавать христианского бога за одно из многих божеств, составляющих небесную иерархию. Или, может быть, он придерживался философской и привлекательной цдеи, что, несмотря на разнообразие имен, обрядов и мнений, все секты и все народы соединяются в поклонении Общему Отцу и Создателю вселенной.