Я иду искать. История третья и четвертая - Олег Верещагин

— Завалите его камнями, — приказал Вадомайр. — И едем дальше! Коня мне — моего боевого!

Обычно, возвращаясь из поездок или походов, Вадомайр мылся в небольшом душе и спал в тишине большой, светлой комнаты на втором этаже своего дворца — высокие незастеклённые окна выходили на галероею, с которой была видна вся долина и горы вокруг. По галерее ходили ратэсты — в такие часы они старались лишний раз не звякнуть металлом, видя откинутую на кожаную подушку голову кэйвинга и заброшенные за неё руки — сильные, но с тонкими запястьями — покрытые навсегда въевшимся загаром. В такие моменты его не беспокоил ни Ротбирт, ни даже Эрна.

Но в этот раз он изменил своей привычке. Едва бросив поводья подбежавшему младшему конюху, Вадомайр подхватил арбалет и быстро пошёл по крутым лестницам наверх, на плоскую крышу дворца.

Тут, в углу крыши, над самым обрывом, на дне которого бежала с гор холодная вода, мерно вращавшая лопасти трёх поставленных каскадом колёс, прилепился, как игрушечный кубик (домик Карлсона, всегда думал Вадим) небольшой мезонинчик с окнами на все стороны света — под ровной черепицей. Тут жил тот, кого называли «славянский годи». Хотя этот человек не был ни славянином (хотя Вадомайр так сказал Синкэ), ни атрапаном.

Одноногий Ганс Дидрихс, в прошлом — капитан медицинской службы вермахта, потом — интербригадовец времён Взмятения, потом — просто беглец — предпочитал, чтобы его называли просто: «мастер». Хотя анласы считали его не просто атрапаном, но, пожалуй, немного богом. В руках Дидрихса самые обычные вещи становились волшебными. Он брал горсть песка, смешивал его с содой, грел на огне и... получалось стекло. Или выпуклый диск, проходя через который, лучи солнца поджигали бересту и мох. Он брал гнутые стальные лопатки, соединял их свастикой, ставил в ручей, протягивал ремни и... вода вращала ручную мельницу. Он брал широкое колёсико с желобком, закреплял его над воротами сеновала, пускал по жёлобу верёвку и... один человек поднимал такие тюки, что впору пятерым. И никогда никому не отказывал в просьбах. А больше всего любил говорить с Даном.

Данванский мальчишка был смел, горд и любопытен. Мог часами слушать сэпов. Разговаривал о священных знаках. Расспрашивал охотников о повадках зверей. И записывал то, что было интересно, в блокнот — вещь, знакомую тут одному только Вадиму. И то, что странный атрапан и данвэсский мальчик служать их кэйвингу, ещё более поднимало Вадомайра в глазах окружающих...

...— Вы дома, Ганс? — Вадомайр приоткрыл дверь. В нос ударил резкий запах. На большом столе что-то кипело и пенилось. Все окна были открыты настежь. В углу на тумбочке тихо бурчал небольшой радиоприёмник. Дидрихс сидел у дальнего конца стола и читал книгу.

Быстрым, не старческим движением подняв голову, старик улыбнулся Вадиму. Отложил книгу. Сухолицый, с ёжиком седых волос, клювастым носом и прозрачными глазами, Дидрихс походил на какую-то хищную птицу — усталую, но опасную. Чёрная рубашка, светлые штаны и сапоги тонкой кожи (на протезе — такой же, как на «живой» ноге) составляли его одежду — странно выглядевшую, как бы вне времени.

— Проходи, конунг, — сказал старик без усмешки. Вадим вошёл. Старый немец-офицер вызывал у него интерес не меньший, чем Дан. Дико и интересно было сидеть напротив человека, который участвовал в Великой Отечественной Войне (пусть и не на той стороне, что нужно) — встретившись с ним на иной планете. — Садись... Нефть привёз?

Вадим выставил на стол склянку с почти прозрачной жидкостью. Дидрихс только что не сунул в неё свой нос, удовлетворённо кивнул:

— Как ваша каспийская, до которой мы не дошли в своё время.

— Вы в это своё время уже были тут, — напомнил Вадим и выложил на стол арбалет. — Хотели убить. Но как-то... — он поморщился. — Нелепо как-то. Ладно, зимой — на юге, я понимаю, спешка, всё такое... Но тут-то?

— Чья-то милая самодеятельность, — оценил Дидрихс, рассматривая оружие. — Игрушки в игрушки. Не бомбу же на тебя сбрасывать, мой юный конунг. Хоть ты и самонадеян... и небезопасен. Но не так чтобы очень. Интересно же посмотреть, что будет делать человек, ранивший сына самого йорд Виардты.

Вадим поморщился, вспомнив, что с ним было, когда некоторое время назад он во всём разобрался и понял: всё вокруг — это игра. Игра могущественных, безжалостных и насмешливых существ. Завоевателей, подобных которым не было на Земле. Вадим только что не онемел от ярости — не фигурально выражаясь, на самом деле. А Дидрихс продолжал, глядя на Вадима своими прозрачными глазами:

— Они безумны. И не подвержены болезни завоевателей — пресыщенному старению. Они воют ради войны и власти. Если бы не твоя страна, мальчик, моя Германия стала бы такой. И, может быть, сумела бы дать отпор данванам и не пустить их на Землю... вот только остальным народам тогда уже было бы всё равно, кто победит — мы или данваны.

Вадомайр налил себе эля. Вадим слушал. Дидрихс продолжал, кривя губы:

— Я не рассказывал тебе... Я был офицером тотальной группы. Когда мы поняли, что проигрываем, то создали такой небольшой отряд... Там были и местные — анласы, славяне — но большинство — земляне-добровольцы. Мы решили идти ва-банк: ворваться в одну из Крепостей, захватить фрегаты и атаковать Невзгляд. Это было начало семидесятых годов. Я был ещё не так стар и у меня было две ноги... — он каркнул — засмеялся.

— Дед Олега был там? — спросил Вадим тихо.

— Нет, — покачал головой немец. — Он не верил, что получится. И потом — он тогда командовал 2-й ИБР, они отступали на северо-запад, всё дальше в леса, прикрывали массу беженцев... тотальную группу организовал английский майор по прозвищу Фрост. Как его звали на самом деле — я не знаю и сейчас. Мы купили новейшее по тем временам оружие и отличное снаряжение у одной американской компании. Отработали всё до мелочей. Просчитали по секундам, заучили план нужной Крепости, собранный по крупицам... Угнали мы не фрегат, а вельбот. Просто чтобы спастись. Почти все наши погибли. Нас кто-то выдал. И нас уже ждали. Потом мы, правда, провели ещё несколько операций, захватывали технику, но она выходила из строя, разрушалась, как только мы пытались её вскрыть или запустить. Мы тогда ничего не знали о настройке на биотоки. Во время одного из таких «вскрытий» я лишился ноги. А когда пришёл в норму — с организованным сопротивлением было покончено.

Вадим поднялся на ноги. Прошёлся туда-сюда — быстрый, прямой, решительный, юный. Немец следил за ним жёсткими глазами, в которых не было ничего, кроме тусклой серости.

— Что было в той моей жизни? — вдруг спросил мальчишка, останавливаясь у окна и глядя в долину. — Ну, прожил пятнадцать лет. Как моська на балконе — смотрел на происходящее и гавкал иногда. Ну, прожил бы ещё четыре раза по столько, и что дальше? А тут... А тут я что-то сделал. Или не что-то? Может быть, я сделал всё, что должен был сделать в этом мире — и во всей жизни. Не каждому удаётся спасти целое племя... Жаль только, Олега так и не нашёл...

 — Ищи, — пожал плечами Дидрихс. — Ищи, а не покупай это.

Вадим быстро посмотрел на немца. Подошёл к столу, присел, вытянул из-под него ящик — тяжёлый, он скрипел по доскам пола, ровным, гладким. Открыл крышку, почти нежно погладил ствол одного из четырёх лежащих внутри «миними-пара». Закрыл крышку, задвинул ящик, встал:

— Люди потом отнесут вниз. Не имеющий меча своего падёт от меча чужого — так тут говорят, ты ведь знаешь. И правильно говорят.

— Ты хочешь, чтобы они снова начали войну? — спросил Дидрихс. — Анласы, славяне... которых только что разбили в городах? Восстание подавлено... А ты знаешь, мальчик, что такое война — настоящая война? Та война, что была тут, у нас — тогда ? Ты выносил из дома то, что осталось от матери и отца? Не тела, нет — головни... Ты когда-нибудь хоронил своих братьев? Сперва — младшего. Потом — старшего. Потом — ещё одного младшего. Ты хоронил своих друзей, которые тебе были те же братья, которых ты знал, сколько себя? Ты хоронил своих подруг? Ты хоронил девушку, которая через два месяца должна была родить — родить твоего ребёнка? А самое страшное — ты хоронил надежду? Каждый день — всё глубже и глубже? Ты знаешь, что такое — сражаться, понимая, что не победишь? Понимая, что враг просто играет с тобой — настолько он сильнее тебя... Ты знаешь, что такое — ежедневное отчаянье, такое же привычное, как рука или нога? Путь длиной в годы, бой длиной в годы — и каждый день смерти, и каждый день отчаянье, которое убивает, как пуля! Как можешь ты требовать от них снова встать на этот путь? Да и с кем воевать? Тех, кто умел бороться и выжил, можно пересчитать по пальцам одной руки. Левой, правой — как хочешь...

Дидрихс стоял в рост, упершись в стол расставленными длинными руками. Его пальцы подрагивали.

— Я не люблю, когда играют в людей, — сказал Вадим спокойно. — Я бы простил им всё то, что ты говоришь, Ганс, — он говорил по-русски, но Дидрихс не перебивал — понимал. — Весь этот ужас простил бы, потому что... да потому, что это просто война. Но я не желаю прощать ужас, сотворённый ради игры, герр капитан.