Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян

Мастер Минас, мирно попыхивая козьей ножкой, появлялся на заводском дворе только в конце смены. Единственное, чему мы научились тогда, — перекатывать бревна, да и то потому, что один из рабочих объяснил нам, как легче управиться с этой работой. Оказалось, что, когда мы все вместе толкаем бревно, нужно, чтобы один из нас командовал: «Раз, два, взяли!..»

Так что и Асатуру нашлась подходящая работа.

— Раз, два, взя-ли!.. — командовал Асатур.

Мы разом брались за бревно. Бревно действительно катилось.

Это «раз-два» до того понравилось Асатуру, что, когда не было надобности перекатывать бревна и наша группа вынуждена была таскать доски или, поднимая тучи пыли, подметать заводской двор, настроение у Асатура резко портилось, и тогда его придиркам не было конца.

Хозяйским оком окидывал он двор и, стоило ему заметить хоть одну щепочку, тут же повелевал:

— Комсомольцы, ко мне!..

Кроме Асатура, комсомольцев у нас в классе было еще трое: Чко, вступивший в комсомол еще в тбилисской школе, Манук[31], не в пример своему имени здоровый, высокий парень, на два года старше нас, и Шушик.

Как-то раз Чко попытался втолковать Асатуру, что он тоже обязан работать, что, возможно, наша работа и приносит какую-то пользу, но ведь нельзя же всерьез считать это политехническим обучением, и т. д., и т. п.

Асатур разозлился и, забыв, что перед ним не Альберт, обозвал Чко «жалким ничтожеством». А Чко залепил ему звонкую пощечину.

Шушик едва удалось разнять их.

Вечером, выходя от Папаяна, я повстречал Асатура.

— Если нафискалишь дяде, так и знай: разукрашу, физиономию, — твердо объявил я ему.

О случае на заводе узнали все ученики. Малыши, которые побаивались Асатура, преисполнились к Чко глубочайшим уважением. Что же касается меня, то я подчеркнуто покорно выполнял приказания председателя учкома.

Асатур не пожаловался ни на ячейке, ни заведующему. Но я хорошо знал, что пощечину, полученную в присутствии девочек, и особенно в присутствии Шушик, он никогда не забудет.

В нашей школе были организации со странными названиями: «ИУБ» и «ИПРУБ». «ИУБ» означало: «изучай ученический быт», «ИПРУБ» — «изучай пионерскую работу и ученический быт». Но так писали только в стенной газете, на самом же деле ИУБ — это была девятиклассница Лилик Тер-Маркосян, а ИПРУБ — председатель учкома собственной персоной и вечно перед ним юливший Альберт.

Однажды вечером, когда отец принялся уже за шитье «модельных» туфель, вдруг открылась дверь, и на пороге появились Асатур с Альбертом.

— Можно? — спросил Асатур.

Отец поднял голову.

— Входите, — растерянно пригласил он.

— Мы пришли от ИПРУБа школы.

— Добро пожаловать, — сказал отец. — Только не обижайся, сынок, не уразумею я, что такое ИПРУБ.

Асатур стал объяснять с присущим ему красноречием.

Отец, по-моему, ничего не понял, но, чтобы отделаться, сказал:

— Ах, вон оно что! Ну садитесь, чаю попьем.

Мать принялась хлопотать. Мне показалось, что Альберт не прочь выпить чаю, но Асатур поблагодарил:

— Извините, только нам некогда. Мы пришли выяснить некоторые вопросы.

Он стоял посреди комнаты, в театральной позе, а Альберт смущенно переминался с ноги на ногу.

— Какие книги читает ваш сын Рач? — обратился Асатур к отцу.

— Об этом ты мог бы спросить у меня, — возмутился я.

Асатур не обратил на меня ни малейшего внимания. Всем своим видом он показывал, что пришел исключительно поговорить с моим отцом. А мой бедный отец не знал, что ответить этому невесть откуда взявшемуся следователю.

Я принес и разложил на столе все мои книги. Среди них были и учебники, и книги, которые читала Зарик, и два номера журнала «Пионер», и «Овод», его недавно дала мне почитать наш библиотекарь Асмик.

Асатур внимательно просмотрел все это, что-то записал в блокноте. Потом поднял голову и, заметив висевший в круглой раме портрет, спросил у отца:

— Это ваш отец?

— Это Комитас, — бросил я с пренебрежением.

— Духовное лицо? Так-так, — протянул Асатур и опять сделал какую-то заметку в блокноте.

Я был уверен, что он написал: «Духовное лицо».

Затем некоторое время молча взирал на стены. Поинтересовался между прочим, чем болеет Зарик, потом, мельком взглянув на инструменты отца, сказал:

— Что, дома работаете?

Отец растерялся. Он не успел припрятать «модельные» туфли, которые были надеты на железные «лапки», и из туфель, как иглы ежа, торчали гвозди.

— Нет, какая это работа? Это так, для одного знакомого…

Асатур и Альберт ушли. Перед уходом Асатур с подчеркнутой вежливостью сказал:

— Извините, пожалуйста, за беспокойство. До свиданья…

Когда они ушли, отец помолчал немного, потом поднял голову, вздохнув:

— Черт побери, осрамились!

С этого дня я стал бояться, что Асатур расскажет про туфли и отец действительно опозорится перед соседями, перед товарищами по работе, которые называли его уже не иначе, как «уста Месроп».

Но Асатур пока молчал. Зато через несколько дней в школьной стенгазете появилась заметка, под названием «Не странно ли это?». В заметке, посвященной работе ИПРУБа, рассказывалось о том, как Асатур и Альберт посетили наш дом. Очень подробно была расписана наша «квартира», то есть наша комната. «Корреспондент» не забыл упомянуть и шумевший в углу примус, и стенной шкаф, на полках которого рядом с банкой тыквенного варенья стояли книги. «И вот ИПРУБ знакомится с литературой, которую читает пионер Рач Данелян, — пишется в заметке. — И что же? Ни одной революционной книги, если не считать, конечно, нескольких старых номеров журнала «Пионер», которые, без сомнения, принадлежат его старшей сестре… И если добавим, что пионер Рач Данелян повесил над своей кроватью в роскошной раме портрет — как вы думаете, чей? — какого-то монаха, картина станет ясной…»

Статья была подписана «Жало», и всем было ясно, чье