Азазель - Юсуф Зейдан

Я был очень голоден и страстно желал выйти на дневной свет, но был не в состоянии подняться со своего ложа. Силы совсем покинули меня, и я едва мог говорить. Дьякон приподнял меня за подмышки и помог сесть. Я сам не заметил, как задремал, но меня разбудил звук приближающихся шагов.

Это был Фарисей, буквально ворвавшийся в келью с горящими от восторга глазами. Вслед за ним вошел монах с чашкой супа. Я начал пить его маленькими глотками и тут же почувствовал резь в желудке. Однако вскоре голод возобладал над болью, и я выцедил всю чашку… Монах, а вслед за ним дьякон вышли, оставив нас с Фарисеем вдвоем. Собрав оставшиеся силы, я улыбнулся ему. Фарисей приблизился, и я увидел слезы в его глазах.

— Отведи меня в библиотеку, — попросил я.

— Не теперь, Гипа. Солнце слишком жаркое. Пойдем после полудня.

Неужели солнце печет так сильно, что я не смогу вытерпеть? Я, который в детстве по несколько часов проводил под жгучими солнечными лучами с непокрытой головой!.. Сон начал одолевать меня, а мне так хотелось поговорить с Фарисеем. Я смутно ощутил, как он накрыл меня одеялом и вышел из кельи.

Не знаю, сколько я проспал, но проснулся от голода и жажды. В келье не было ни души. Цепляясь за стены, я встал и, едва держась на ногах, поплелся к кувшину у двери. Подняв круглую деревянную крышку, я наполнил медную чашу и стал глотать воду с такой жадностью, какую раньше в себе и не подозревал… Тело мое было как потрескавшаяся земля, измученная долгой и безжалостной засухой. А вода — это начало жизни.

Утолив жажду, я собрался с силами и распахнул дверь. Дневной свет больно ударил по глазам, и я невольно прикрылся рукавом… Стараясь дышать равномерно, я вышел в коридор, держась за стену. Внезапная мысль о Марте прорезала сознание — и меня бросило в дрожь.

Посмотрев вниз, я увидел, как из церкви после молитвы девятого часа выходят монахи в праздничных богослужебных облачениях. Заметив меня, они радостно загалдели и направились в мою сторону. Я с величайшей осторожностью спустился по лестнице, и вместе мы пошли в библиотеку. Монахи рассказали, что моя горячка продолжалась целых двадцать дней. Помню, я спросил себя: что это за лихорадка такая, которая длится так долго, а приступы следуют один за другим? При суточной лихорадке приступы обычно случаются по ночам, при перемежающейся — в дневное время. Судя по всему, я подхватил одну из самых опасных, иначе бы меня не трясло так жестоко… Двадцать дней… Такая лихорадка может угробить и за меньшее время!.. Как я выжил? Чем меня лечили? И где дьякон, которого я могу расспросить о Марте?.. Что произошло в Эфесе?.. Что за видения посещали меня во время горячечных приступов?.. И в самом ли деле я беседовал с Азазелем, или это был лихорадочный бред?

Наконец с большими усилиями мы добрались до библиотеки. Один из монахов прошел вперед и отпер дверь. Внутри все было покрыто пылью. Жилища рушатся, когда люди их покидают. Кто-то из монахов раздобыл тряпку и быстро обтер стулья. Вокруг меня сгрудились около десятка монахов. Я спросил, что слышно о Вселенском соборе, и они наперебой стали меня просвещать: епископ Кирилл засуетился и, поддерживаемый египетскими монахами и простолюдинами, созвал в Эфесе Собор до прибытия императора. На первом же заседании Кирилл собрал подписи нескольких епископов и священнослужителей под церковным постановлением о смещении и изгнании епископа Нестория. Иоанн Антиохийский и Несторий спустя несколько дней созвали другой Собор в этом же городе, на котором тоже собрали подписи группы епископов и священнослужителей под церковным постановлением о низложении и изгнании епископа Кирилла… Когда из Константинополя прибыл император и вместе с ним римский папа, они ужасно разгневались из-за того, что произошло, и при поддержке епископов и священников приняли совместное решение о низложении и изгнании обоих великих епископов. Таким образом, и Несторий, и Кирилл превратились в изгнанников, были лишены епископских званий и отлучены от церкви.

В висках стучала одна мысль: «Это ли не полное безумие?» Я взглянул на Фарисея, за все время не произнесшего ни слова. Поймав мой взгляд, он лишь молча покачал головой… Вошел настоятель, и монахи поднялись, приветствуя его. Он дал им понять, что хочет остаться со мной наедине, и они удалились, довольные, что мне удалось оправиться от лихорадки, хотя и немного возбужденные событиями в Эфесе.

Не успели уйти монахи, как в библиотеку вошел служка с прямоугольным деревянным подносом, на котором стояли старая медная чаша с куриной похлебкой, а также блюдо со свежими фруктами. Настоятель подождал, пока служка удалится, а затем придвинул ко мне поднос, предложив сначала поесть, что я и сделал.

Настоятель негромко и отрешенно читал молитву. Когда он закончил, я спросил его:

— Что это, отец мой, — то, что случилось в Эфесе?

— Это мирская суета и страсти, которые заполонили сердца.

— Чем же все закончится?

— Нынче открывается официальное заседание Собора во главе с императором и римским папой… Хотя сегодня Пасха.

— Священный праздник, отец мой. Но не полагаешь ли ты, что беда минует?

— Нет, Гипа, не думаю… В Эфесе буйствует дьявол, — ответил настоятель, и лицо его исказилось от боли.

При упоминании дьявола меня забила легкая дрожь. Настоятель, заметив это, поднялся и настойчиво посоветовал вернуться в келью, где бы я мог отдохнуть. Извинившись, я сказал, что предпочел бы поспать в библиотеке, потому что келья мне надоела и я смогу лучше отдохнуть среди книжных полок… Настоятель одобрительно кивнул и направился к выходу. Но прежде чем попрощаться, он сказал:

— Сын мой, после ресничной молитвы прочти еще молитву соторо, она изгоняет проклятого Азазеля и лишает сил его дьявольских помощников[17].

Лист XXIX

Утрата

Не успел я приготовиться ко сну, как услышал доносящийся из-за двери негромкий голос дьякона:

— Ты не заснул, господин мой?..

Я пригласил его войти. Дьякон держал в руке кусок черной материи. Это был палий черного цвета, украшенный по краям вытканными крестами серого цвета. Я сразу же все понял, а дьякон, протягивая его мне, лишь подтвердил мои предположения: Марта с тетушкой уехали неделю назад. Тетушка оставила у дьякона для меня подарок, а Марта просила передать одно-единственное слово: «Вынуждена».

Марта вынуждена уехать в Алеппо! Какая нужда заставила ее отбыть, пока я валялся в горячке? Неужели она не могла подождать еще несколько дней? Не иначе как разуверилась в моем выздоровлении и решила, что я не жилец… Она оставила меня умирать и поехала искать лучшей жизни. Таковы женщины! Все они бессовестные обманщицы, как уверял Фарисей, а он лучше меня разбирается в них. В тот миг я окончательно уверился в том, что все это время тешил себя ложными фантазиями и совершил с Мартой непростительный грех. Она заставила меня переступить через себя, а затем бежала, решив, что я умру. Как бы мне хотелось на самом деле умереть и обрести покой!

— Они забрали все свои пожитки. Я не думаю, отец мой, что они еще когда-нибудь вернутся сюда.

— Да, дьякон, это ясно.

— А как ты думаешь, отец мой, позволит ли мне настоятель поселиться в хижине?

— Ты, дьякон, еще слишком молод, чтобы жить уединенно. Тебе лучше оставаться в доме священника… А теперь оставь меня, я посплю.

— Если тебе что-нибудь понадобится, отец мой, я буду неподалеку.

Получив мое благословение, дьякон удалился, а я в душе воззвал к Богу, прося его освободить меня от меня самого, чтобы я мог успокоиться. Голова гудела. Я не мог уснуть и лишь временами впадал в непродолжительную дремоту. Эти короткие сны причиняли мне боль, а боль во сне — дурной признак. Врачам это хорошо известно со времен Гиппократа, сказавшего: «Если сон во время хронического заболевания причиняет боль, — это признак смерти»… Ну и ладно. Смерть или жизнь — для меня все едино, и, быть может, смерть даже предпочтительнее! Однако я же оправился от лихорадки, значит, боль — это не последствия горячки, а болезнь духа.

Я поднялся с лавки и стал горячо молиться. Молитву соторо я прочел даже раньше установленного для нее часа и повторял ее до тех пор, пока не наступила ночь и я не уверился, что она уже не действует… Я чувствовал: Азазель где-то рядом, намного ближе, чем в прошлые разы. Значит, он был не сном и не призраком, являвшимся мне в помутненном рассудке. Я чувствовал, как он молча смотрел на меня. А может, это я сам вверг себя в сумеречную бездну безумия?

Наутро меня разбудил звук быстрых шагов по гравию. Я был уверен, что это Фарисей — пришел узнать, как я себя чувствую. Я закончил молиться и открыл ему дверь. Фарисей стоял на пороге, держа в руках холщовый мешок с фруктами.

Мы уселись за большим столом друг напротив друга.

— Как ты себя чувствуешь, Гипа?