Азазель - Юсуф Зейдан

— Это был не мой голос, Гипа, твой дух взывал к тебе.

— Азазель, не путай меня, дай закончить написанное. Время истекает, и грудь моя стеснена. Через несколько дней я уеду отсюда.

— Ладно, замолкаю, уже совсем замолчал… А голос все же был не мой.

С того памятного вечера, когда мы последний раз сидели рядом, прижавшись друг к другу, минуло два месяца. Тогда я не откликнулся на звучавший внутри призыв обнять Марту и утолить жажду сладкой страсти. Вместо этого я размышлял, к чему может привести мой порыв… Мы еще больше привяжемся друг к другу, думал я, а ведь мне предписывалось порвать все связи с мирской жизнью, не говоря уж об отношениях с женщинами… Но Марта не была похожа на других женщин, она скорее напоминала ребенка или ангела. Могу ли я бросить ее в объятия этого имперского стражника, грека по происхождению, имени которого я не пожелал узнать? Будет ли он понимать ее так, как понимаю я, и будет ли она любить его, как любит меня? И неужели наступит день, когда она снизойдет до него и будет петь в его кровати свои негромкие песни? Марта не такая, как прочие женщины. Но если она начнет выступать в кабаках Алеппо для пьяных и грубых арабских и курдских купцов, то неизбежно превратится в падшую женщину, кочующую из постели в постель разных проходимцев. Марта провела в Алеппо несколько лет, но она ничего не рассказывала о том, что происходило с ней, правда, я и не спрашивал… А может быть, это ее тетка выдумала все специально, чтобы заставить меня бежать с Мартой и жениться на ней? Но как мне жениться, если всю жизнь я прожил монахом? Я монашествую уже двадцать лет, и что, я должен отдать эти годы в качестве выкупа за двадцатилетнюю девчонку? Да через десять лет я превращусь в немощного пятидесятилетнего старика, а она все еще будет цветущей женщиной, ее будет тянуть к мужчинам, на нее будут смотреть похотливыми взглядами, и она будет строить куры у меня за спиной! Неужели мне придется провести остаток лет, сторожа ее? И довольствуюсь ли я сам ролью соглядатая, столько претерпев в своей жизни и превратившись сам не знаю в кого. Я доктор? А может, монах? Посвященный или заблудший? Христианин или язычник?

Погрузившись в раздумья, я совсем забыл, что Марта сидит рядом, и только когда она принялась кончиками пальцев щекотать мою ладонь, я отвлекся от тяжких мыслей.

— Гипа, давай уедем отсюда к тебе на родину… Поженимся и останемся там до конца дней, — с щемящей трогательностью пролепетала она.

— Правда ли, что сказала твоя тетка, — ты собираешься петь в Алеппо?

— Она этого хочет, не я. Мне ничего не нужно, кроме тебя. Уедем, а?..

— Как, Марта, как?! Люди в моих родных краях по большей части христиане.

— А нам что за дело до них, мы тоже христиане.

— По законам нашей веры мы не можем пожениться.

— Не можем?!

— Да, Марта, это запрещено. В Евангелии от Матфея говорится: «…кто женится на разведенной, тот прелюбодействует»{120}.

— Прелюбодействует… А то, чем мы вчера занимались в хижине? Тогда мы не прелюбодействовали?

Марта отодвинулась от меня так, словно дух покинул изможденное беспрестанными недугами тело. Потом она резко встала и направилась к хижине. Я не сдвинулся с места, пока меня не нашел дьякон, чтобы пригласить в келью настоятеля… Он сказал, что у того ко мне срочное дело. Мои ноги подгибались, как у пьяного. Поднимаясь, я чуть не упал, но успел ухватиться за подставленную руку дьякона… Чтобы не встречаться с теткой Марты, мы поднялись к монастырю по тропинке, идущей над хижиной. Я держался из последних сил… Когда я вошел к настоятелю, по моему лицу градом катился пот, а одежда неприятно липла к телу.

Лист XXVII

Кувалда

Я застал настоятеля погруженным в глубокую молитву. Закончив, он пояснил, что молился за Нестория… Еще он сказал, что собирается призвать всех монастырских насельников и проживающих рядом с монастырем верующих, начиная с нынешней ночи, держать недельный пост, перемежающийся службами и молитвами, чтобы Господня милость снизошла на верующий люд и меж великими церквями прекратилась распря. Меня удивили слова настоятеля, а он прибавил, что до него дошли известия о том, что епископ Кирилл, иерусалимский епископ, а также группа других епископов и священников решили завтра созвать Вселенский собор под руководством Кирилла… А Несторий даже не собирается на нем присутствовать!

От этих слов голова моя закружилась, а душа затрепетала. Настоятель помолчал несколько мгновений, а затем продолжил:

— Епископ Антиохийский Иоанн, товарищ Нестория в этом испытании, написал собравшимся в Эфесе епископам и священникам, что опоздает на несколько дней, потому что дороги сегодня небезопасны. Море штормит, а на суше балуют… — добавил он. — Разбойников на дорогах развелось, да и на местах неспокойно…

С моего лба не переставая лил пот, внутри все колотилось и дрожало. Больше у настоятеля я ничего не выяснил, а он сказал лишь, что все обеспокоены тем, что может случиться в Эфесе, и он тоже напуган… Я был поражен его словами и не знал, что ответить, но был уверен, что наступает страшное время. А прожив несколько лет в Александрии, я знал, сколь губительно бывает ненастье… Я не стал интересоваться у настоятеля, откуда он получил эти известия, а только спросил, насколько они достоверны. Он лишь грустно покачал головой. А затем сказал, что хочет послать меня в Алеппо с письмом к тамошнему митрополиту, в котором напишет о том, что творится в Эфесе.

Когда настоятель произнес «Алеппо», в моей голове тут же закружился сонм тревожных мыслей. Алеппо… этот город внезапно стал подстерегать меня на каждом шагу, словно заманивал в ловушку. Алеппо… его кабаки и грязные вертепы неотступно следуют за Мартой и хотят отнять ее у меня. В Алеппской епархии неспокойно, и, если в Эфесе вспыхнет пожар, волнений не избежать… Этот город хочет отнять все, что мне дорого, и уничтожить меня…

И почему доставить письмо настоятель выбрал меня? Почему он отправляет меня в Алеппо именно сейчас? Или это письмо епископу Антиохийскому Иоанну? Что творится вокруг меня?..

Настоятель вернул меня на землю, проговорив, что ночью напишет послание, так что я смогу выехать завтра на заре, после службы. Я испросил позволения удалиться в свою келью.

По дороге я ни с кем не общался, ноги с трудом подняли меня по лестнице… Я запер дверь, но лампу зажигать не стал. Посидев немного в темноте, я лег на пол и, закрыв глаза, увидел Марту. Она была грустна. Я закрыл лицо руками — и увидел умирающую Октавию… Затем мне привиделся Несторий, бредущий с опущенной головой в окружении солдат, на лицах которых застыла суровость… А после на вершине горы Кускам я узрел самого себя, одинокого.

Отойдя от короткого сна, я встал, охваченный страхом, источника которого не понимал. «Пойти сейчас в церковь? — подумал я. — Может быть, там я смогу почувствовать себя защищенным? Вечерние молитвы уже наверняка начались… Среди людей страхи рассеиваются; ничто так не возбуждает страх, как одиночество. Или отправиться к Марте, чтобы сгладить трещину в наших отношениях, а потом пасть ниц у ее ног?.. Интересно, Марта по-прежнему спит в кровати, так шатавшейся под нами два дня назад, или, подобно мне, укладывается на полу?.. Я ведь почти ничего не знаю о ней, не знаю, что творится у нее внутри. Я вообще мало что знаю, все больше блуждаю по поверхности и не погружаюсь в глубину. Наверное, мне просто страшно заглянуть в себя и понять, кто я на самом деле… Все, что во мне есть, — наносное: мое крещение, монашество, вера, стихи, чувства, мои медицинские познания, моя любовь к Марте… Я — это сплошное сомнение! А сомнение — это враг веры, как дьявол — супротивник Бога.

Сумрачной была моя ночь. И посреди этого сумрака на языках пламени моих странных и опустошающих видений горел я… Как мне хотелось прийти к Марте и забыться в ее объятиях или подняться на возвышение, с которого настоятель читал народу свои проповеди, а затем, раскинув руки, собраться с силами и полететь к Несторию. «Он сейчас наверняка пребывает один в молитве и непременно обрадуется, увидев меня…» — думал я. Мне захотелось снова стать ребенком, чтобы у меня была другая мать, не такая, как настоящая, и другой отец, похожий на моего; и была большая семья, которая гордилась бы мной всякий раз, когда слышала мои новые стихи… И две жены, которые любили бы меня: одна такая, как Октавия, а вторая — как Марта… А может, лучше стать скалистым голубем — простым и непорочным? Я бы заигрывал с какой-нибудь голубкой, которая окажется ближе всех, а потом мы бы вместе улетели… Странные мысли словно обволакивали меня и тянули в глубокую пропасть, из которой не выбраться. А может, это темная сторона моей души рвется наружу? Я почувствовал, как холод пробирает меня до костей и, стянув со стола грубую скатерть, накинул ее на плечи…