Параметрическая локализация Абсолюта - Пилип Липень

14. Скорее!

– Страх смерти, неизменно маячащий на горизонте мыслей, тенью проступающий сквозь любое из наших побуждений. Возможно, даже старческий гнев при виде моей писи продиктован именно страхом смерти; вот только как увязать? Я чувствую связь, но пока не могу оформить её в слова. Если бы не смерть, всё было бы иначе, мир стал бы другим. Ты спрашивала о счастье? Вот оно.

Они сидели под навесом автобусной остановки и шелушили семечки. Вероника ловко грызла их зубами, одну за одной, а Всеволод Владиславович медленно и печально расщеплял каждую ногтем большого пальца. Под ногтем уже болело и было черно, но он не мог остановиться.

– Так вы хотите бессмертия?

– Да, бессмертия. Но не только для себя – как тот дедушка, пожелавший вернуться в молодость, чтобы побегать по борделям – для всех. Это важно. И из всех моих предшественников самую большую симпатию я испытываю к следователю Виктору.

– Да?

– Да. Пусть я индивидуалист, гедонист и эгоист, но я не настолько близорук, чтобы не видеть необходимости глобальных изменений, – вспомнив о своих очках и раздосадовавшись на каламбур, Всеволод Владиславович коснулся переносицы. Очков не было, и он усмехнулся. – У кого четыре глаза, тот похож на водолаза. Вы сейчас дразнитесь так?

– Да.

– Да?

К остановке подкатил рычащий автобус, с сипением и свистом раскрыл двери. Водитель, широко держа руки на руле, недоверчиво смотрел на них сквозь стекло. Знает, что не поедем. Сипение, свист, укатил.

– Но, видишь ли, Вероника, устранение страха смерти в прямом смысле не даст человеку окончательной свободы. Кроме страха перед распадом личной физической оболочки, есть страх перед изменением привычного окружающего мира. В каком-то смысле мир тоже есть наша личная физическая оболочка, прямое продолжение тела. Личность прорастает корнями в мир, питается миром, становится миром. Изменение мира грозит изменением личности – а не есть ли смерть именно радикальное изменение? Отсюда и страх. Не в этом ли разгадка? Вот она, связь между страхом смерти и страхом перемен, страхом инаковости, ненавистью к чужим и другим. А впрочем, может быть всё это чушь и усложнение. Может быть, корни ксенофобии в инстинктах: если человек ведёт себя иначе, чем положено жизнеспособной особи, это угрожает существованию вида.

– Всеволод Владиславович… – она зевнула.

– Согласен, глупо поучать Абсолют. Но ведь ты ничего не понимаешь, ты бессознательный Абсолют. Поэтому позволь мне сказать. Что было бы, будь мир абсолютно статичен? Будь мы уверены не только в своём бессмертии, но и в неизменности мира? А впрочем, чушь. Я готов сказать.

– Говорите.

– Первое – это бессмертие для всех.

Вероника, не дожидаясь новых объяснений, щёлкнула пальцами.

– Второе – это возможность произвольных телесных модификаций.

Пальцы были готовы щёлкнуть, но после его слов Вероника наморщила лоб и попросила пояснить понятнее.

– Я желаю, чтобы любой человек мог силою мысли изменять своё тело так, как ему заблагорассудится. Потому что одного бессмертия мало – инстинкты придётся выкорчёвывать поколениями. Нам нужно доходчиво донести до людей мысль, что и тело человека, и его потребности, и его красота может быть совершенно разной – и это не страшно, а хорошо.

Она щёлкнула.

– И это всё?

– А что, ты уже сделала? Так быстро? Пальцами?

– Да.

Всеволод Владиславович стал пробовать. Он надул щёки, нахмурил брови, натужился, и под его матроской на груди начало что-то шевелиться. Он радостно взглянул на Веронику, но тут их отвлёк неожиданный крик: вон они где! Из-за угла на них указывала пальцем Екатерина Михайловна, а рядом с ней стояла, погрузив руки в карманы чёрного плаща, мать Всеволода Владиславовича. Он мгновенно сдулся, загнанно задышал, бешено зашептал, как в бреду: Вероника! Третье желание, ведь можно же три, можно? Сделай меня огромным-преогромным, как солнце, а землю ещё удлини, сделай её в форме писи, и чтобы она попала мне прямо в попу антарктической шапкой, и чтобы вращалась вокруг оси, а я вращался вокруг неё, но только скорее, скорее, прошу тебя! Скорее, скорее!

Глава 14. Вениамин, отец

1. Тихим лугом

Отец Вениамин шёл тихим гороховым лугом, любуясь на высокие небеса в белёсых осенних разводах. Он положил себе добраться засветло до леса, тёмной кромкой виденного в полдень с холма. Нагибаясь, срывал бурые стручки, совал через плечо в суму. Даст Бог день, даст Бог и пищу. Переступал бугристые кротовые горки, пугал пушистых сурков и серых перепелов, посвистал издалека лисице. Хорошо идти по травам, и зелёным, и сухим, с цветочками и венчиками. Мягко ногам, легко дыханию. Было так тепло, что он снял шинель, сложил вдвое и втрое, завязал рукавами вкруг пояса. Ветерок овевал его старое, но сильное тело, солнышко ласково грело. Сколь милостив Господь ко мне грешному! От умиления и полноты он запел вполголоса свою любимую «как ходил да грешный человече».

Луг пошёл в гору, в длинный пологий холм, и спустя полчаса отец Вениамин, поднявшись наверх, увидел близко впереди лес. Хвойно-лиственный, чёрный, зелёный, оранжевый. Солнце садилось, тянуло прохладой, и он, бодро вздрогнув, оделся. Ноги устали, в животе тянуло. Скоро, скоро уже, тело моё, потерпи. Я кормлю тебя, пою, не утруждаю сверх меры, но помни о главенстве духа и не ропщи. Он сверился с компасом: да верно, завтра лесом. Хорошо бы реку встретить, воды мало. Должна быть река в холмах, душой чую. Он шагал вдоль молодняка, ища место для костра и ночлега. Здесь? Нет, жалко жечь, ёлочки молоденькие, пушистые. Здесь иван-чай, здесь тимьян. А вот и хорошее место.

Отец Вениамин снял суму и потопал, приминая низкую травку. Прошёл по кромке леса, собрал хворост, притащил несколько сухих сосёнок. Спички кончаются. Костерок весело занялся, задымил. Пока не стемнело, отец Вениамин достал из сумы зеркальце, рассмотрел лицо. За день на коже проклюнулись новые пиписьки, крохотные, тугие, беленькие. Грехи молодости, доселе неизжитые. Раз растут, и поделать ничего не могу, значит, не очистился я, и сидит во мне грех. И хорошо, и хорошо, принимай со смирением, попирай гордыню. Он беспощадно сковыривал пиписьки ногтем, щелчком стряхивал в костёр и, послюнив палец, растирал кровавое пятнышко. Чисто. Подложил в огонь сучки потолще, воткнул две рогатины, повесил на палку котелок. Воды в бутыли как раз на супчик. Налущил гороха, бросил листиков тимьяна. Темнело.

Шорох в отдалении, шаги. Кто-то идёт. Полон мир людей и зверей, в любой глуши тварь встречается. Приблизился. Фигура среднего роста, похожа на человеческую, и ноги, и руки, и голова. Парень, в одеждах, длинноволосый.

– Здравствуй! Иди, поешь со мной.

Лицо ясное, приветливое, глаза со смыслом, только с руками что-то не так. Ох, времена наши грешные, Господи…

2. Михаил

– Как звать тебя, милый человек?

– Михаил.

– Говоришь, значит? Добро, добро. А по глазам вроде молодой.

– Дык!

– С мамкой, значит, рос? В семье?

– В семье.

– В Бога веруешь?

Михаил, кажется, не понял вопроса и только улыбнулся ровными зубами в ответ. Он нагнулся на бок, повозился и протянул в свет костра полдюжины жирных сурков, держа их за ноги.

– Смотри!

Улыбается так, что залюбуешься.

– Съедим?

– Эх, да что там есть-то! Косточки да шкурка! И зачем ты их, Михаил? На что они тебе, безобидные? – отец Вениамин с огорчением ковырнул щёку.

– Окорочка у них вкусны! А ты что ешь? – кивнул на котелок.

– Горох.

– Горох!

Михаил засмеялся. Добрый мальчик. Когда смеётся человек, сразу видно, каков он. Михаил, смеясь, присел, достал нож и, растягивая двумя руками меховые тельца, двумя другими ловко взрезал и сдирал шкурки. Треск косточек, скрип жил, честный охотник. Как он их убил? Обстругивает прутики, нанизывает окорочка. Блеснул глазами:

– Готов твой горох?

Отец Вениамин зачерпнул ложкой и, выпячивая губы, попробовал. Готов, разварился. Он снял котелок и поставил в траву, освобождая огонь. Дал ложку Михаилу. Дуя, они по очереди ели гороховый суп, а Михаил, посматривая одним глазом, поворачивал над пламенем шашлычки. Пахло славно: остро, ярко, съедобно. «Из всех зверей четвероногих те, которые ходят на лапах, нечисты для вас». Не буду есть. «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека». Или съесть? Отец Вениамин взял у Михаила прутик с сурком и ел.

– Куда идёшь, отец?

– В Иерусалим.

– Это что?

Воды больше не было, и они запили окорочка гороховым бульоном.

– Это город. Там Гроб Господень. Оттуда Господь вознёсся на небо.

Михаил лукаво покачал головой, как бы говоря: верю, да не верю.

– Далеко ли?

– Далеко. За двумя океанами да за тремя материками.