На грани веков - Андрей Упит

Да, нигде не видать ни души. В овине Бриедисов сквозь какую-то щель блеснул огонь. Собака замолкла, сбежала вниз и, виляя хвостом, обнюхала знакомого соседа, он нагнулся и погладил ее влажную голову.

— Да, да, это я, только не выдавай!

И старостихи около имения не видать. Где-то за толстыми стенами кто-то дважды подул в турий рог Брюммера. Жалкие людишки, тешатся ратной трубой, а во тьме, может быть, движется новый, самый опасный противник. Нет здесь настоящего господина, чтоб держать их в страхе и повиновении, — ну, да еще хлебнут горя!.. Ложитесь-ка лучше спать, недоумки, и спите, покамест вас не поднимут и не прогонят девять раз сквозь розги…

За имением в лесу осыпались листья, еще не тронутые заморозками, но уже пожелтевшие от долгой засухи. Вслушиваясь в их шорох, Мартынь уловил что-то похожее на тихие шаги и сообразил, что шуршат они за ним уже довольно долго. Он остановился и принялся наблюдать: на фоне белых березовых стволов мелькнула черная человеческая фигура и застыла чуть поодаль. Кузнец сразу же узнал — Мегис! В нем вспыхнул гнев, вызванный этим непрошеным преследованием.

— Ты чего это тащишься? Чего потерял?

Ухмылки под бородой сейчас, конечно, не разглядишь, эстонец только робко кашлянул.

— Я с тобой.

— Со мной? А ты что, знаешь, куда я иду?

— Чего ж не знать: к русским.

— А что ты там станешь делать?

— Раз ты идешь, значит, и я. Куда ты, туда и я.

Ну что ты скажешь на это! Собака Бриедисов послушалась и осталась дома, а ведь этот не послушается, как ни гони, чисто репейник!.. Мартынь разозлился, но тут же припомнил, что Мегис еще в кузнице все время старался справить все самое тяжелое и старику угождал, насколько это было возможно, — словом, делал все, чтобы они оба не знали никаких забот. Кузнец махнул рукой и двинулся дальше, Мегис держался чуть позади. Дважды еще Мартынь останавливался, все хотел кинуться, надавать затрещин этому бродяге и прогнать его к чертям, но сдерживался. Оба раза останавливался и Мегис, словно сам ожидая этих затрещин, но в то же время сознавая, что все равно пойдет дальше, что бы с ним ни делали.

Покос Лукстов вынырнул перед ними серым, вдающимся в лес клином. Подул ветер, дождь полил сильнее, стало прохладнее. Мартынь ускорил шаг. Одиноко было и грустно, донимали заботы о том неведомом, что ожидает его под Ригой, но он ни за что не хотел вступать в разговор с Мегисом, доверчиво шлепавшим следом, должно быть, не спуская глаз с его спины. Ночь казалась бесконечной, как и дорога, усадьбы на равнинах не видимы, даже огонек нигде не мелькнет, собака не залает. Идти было тяжело: наверху — белесое, дождливое небо, залитое светом полной луны, и потому внизу — непроглядная тьма, ноги ежеминутно спотыкаются в рытвинах разъезженной дороги, запинаются за какие-то корни. Дважды путники останавливались передохнуть и подремать. Когда Мартынь забирался под ель и прислонялся спиной к стволу, эстонец опускался в сторонке на пень, чтобы вмиг быть на ногах, как только шевельнется вожак.

На самой зорьке подошли они к атрадзенской мельничной речушке. Мост был уже в порядке, видно, власти приказали поправить его, чтобы многочисленные возчики могли перебираться с кладью, но от реки подымался все тот же застарелый запах тины и гниющего дерева. Уже на самом мосту путники расслышали шум со стороны большака и мельницы — раздавались людские голоса, похоже, что фыркали кони, что-то грохотало и стучало. Мартынь не мог понять, в чем дело, но Мегис оказался куда сметливее. С минуту послушав, он сказал:

— Это русские обозные.

Тут кузнецу показалось, что он и сам так думал. Он хотел уже прикрикнуть на спутника, чтобы попридержал язык, но сдержался. Встречаться с обозными не входило в его расчеты. Немало он уже наслышался о их бесчинствах, старый Марцис сам повидал все это во время шведско-польских войн, так же как и поколением раньше — еще дед Мартыня. Надо добраться до Риги, к главным силам русских, где, конечно, иной порядок, там предстать перед каким-нибудь офицером повыше чином и объяснить ему свое дело как следует. А что ты объяснишь своре этаких бродяг. Обыщут тебя, нет ли денег, ладно еще, если самого оставят в живых и прогонят в лес… Шум около мельницы усилился, там перекликались и переругивались; ветер дул прямо оттуда, можно было разобрать некоторые русские слова, только они не сулили ничего доброго.

Перейдя через мост, Мартынь снова остановился. У мельницы было тихо, видимо, солдаты вошли в помещение либо поехали дальше. А что если часть их свернет на эту дорогу, поискать, нет ли поблизости крестьянской усадьбы, где еще можно чем-нибудь поживиться? Забыв всю злость на неотступно следующего за ним Мегиса, Мартынь посоветовался с ним. И Мегис тоже полагал, что такое может статься, еще чего доброго столкнутся нос к носу. Поэтому они перебрались через канаву и залезли в кусты у подножия холма. Гомон уже стих, но слышно было, как загремело и заскрипело дальше, в стороне атрадзенской корчмы. Там они наверняка снова остановятся — надо подождать до рассвета, а то попадешь в какую-нибудь передрягу.

Рассветало очень уж медленно, раза три они засыпали и вновь просыпались. Наконец, в низине постепенно стали вырисовываться купы ив, ветлы, а за ними темная громада мельницы. Там уже было тихо, до того тихо, будто все вымерло, — кто знает, найдется ли еще там живая душа. Но тут же они облегченно вздохнули: на мельнице громко и задорно пропел петух. Всю жизнь они слышали песню петуха, но только теперь оценили, как много этот провозвестник утра может сказать вот таким запуганным неизвестностью, выжидающим людям. Ежели этот куриный владыка осмелился соскочить с насеста и заорать посреди двора, так, верно, и его хозяева уже встают и обуваются. Мартынь вытащил из котомки ломоть хлеба и кусок вареного мяса, подумав, отрезал и Мегису — как-никак, тот все же был подручным в кузнице, а теперь спутником. Пока они перекусывали, совсем рассвело. Дождь утих, серая завеса вверху начала раздаваться и опадать, на востоке зарделись трепетные просветы. Мартынь вытер нож о траву и заботливо спрятал в карман.

— Пора идти.

— Иного не остается.

Значит, они вполне понимали друг друга, неведомое будущее объединило их лучше долгих разговоров. Мегис поднялся первым. За зиму и лето он поправился на латышских хлебах, хорошо выглядел, сильный и бравый, в новых сапогах, тепло одетый. Впервые за все время взглянув на него внимательно, Мартынь внезапно подскочил как ужаленный.

— Дурной, что ты делаешь? Саблю подвязал!

У Мегиса болталась длинная, отнятая на севере у татарина сабля; все это время он тщательно хранил ее в только ему одному ведомом месте. Выпучив глаза, он недоуменно глядел на кузнеца.

— Ну да, саблю… чтобы рубить. На войну ведь идем.

— Ишь ты, вояка! Головы у тебя нет и ума ни крохи! Думаешь, они не станут сразу допытываться, где ты ее раздобыл? На первом суку тебя повесят, да и меня за компанию. Сейчас же забрось ее!

Мегис поскреб под шапкой в густой копне свалявшихся волос.

— Повесят… чего пустое городишь. Мы же идем им на подмогу…

Но, наконец, смекнул, в чем дело. Будто ему уже грозила опасность, живо оглянулся, обеими руками схватился за оружие, отвязал его и забросил через голову далеко в кусты.

Мартынь, ворча, спустился на дорогу. Но злость его скоро прошла, и, забыв о нелепой оплошности Мегиса, он показал ему:

— Погляди, на мельнице-то все живы!

А много ли там было? Всего одна женщина, держа в подоле лукошко, перешла мельничный двор; давешний пернатый певец семенил за нею.

Выйдя на большак, они снова в изумлении остановились. Широкая, плотная, веками убитая дорога латышских крестьян, жителей верховья, польских видземцев, русских возчиков, несмотря на летнюю сушь, разъезжена по самые ступицы. Пешеходные тропки по обочинам тоже изрыты, даже канавы заезжены.

Повсюду измочаленные хворостины, обломанные кнутовища, обрывки ремней, а в стороне валяется разбитое колесо. С грязной песчаной полосы доносилось зловоние: распластанная в пыли, гнила похожая на селедку рыбина. С ободранных ветвей ивы свисали сосульки дегтя.

Мегис понимающе покачал головой.

— Русская военная дорога, сразу видать. В России канав нету, там они и поля разъезжают в версту шириной.

Мартынь прислушался, повернувшись к атрадзенской корчме. Нет, ничего не слыхать, верно, обозные там не остановились. Миновав поворот, путники увидели, что перед корчмой в самом деле пусто, только неподалеку бредет какая-то серая фигура, но на солдата не похожая. Даугава неслась неглубокая и спокойная, такая же, как сто и двести лет назад; на том берегу курились мокрые лубяные крыши Фридрихштадта. Спутник Мартыня был тут впервые, но неведомо отчего на лице его расплылась широкая улыбка, когда он указал на реку.