На грани веков - Андрей Упит

Это «нет» отдалось в нем ударом тяжелого молота по раскаленному добела куску железа. Пусть другие поступают, как хотят, он остается при своем. Только еще один человек должен об этом знать, тот еще может его удержать и направить в другую сторону — к нему-то он и шел.

С топором через плечо хозяин Вайваров свернул с дороги и, не оглядываясь, поспешил прочь по опушке бора. Верно, за полсотни шагов заметил и все-таки ушел. Избегает его, не хочет слушать надоевшие предостережения и воинственные речи… Мартынь зло усмехнулся. Да куда ты бежишь, старый дурень, никто тебя силком с собой не потянет, ради тебя и не стоило целых шесть верст топать.

Но в Вайвары кузнец все же завернул, — там-то и жил тот человек, кого он должен повидать. Оконце овина открыто, как раз против него на зеленых подцепах из свежей пеньки видна недавно подвешенная люлька, через край ее перекинулся угол белой простынки. С очищенной ореховой палочкой через плечо, переваливаясь, но все же воинственно, мимо окошка промаршировал Пострел. Он пытался петь, видимо развлекая ребенка, лежащего в люльке. Похоже, это известная песня о больших и малых дорогах, что все ведут в Ригу. Певец знал только первую строчку, но выговаривал слова так, что получалось довольно своеобразно — не дороги, а телки!.. Телки малые, большие…[7] Взрослый человек за оконцем пожал плечами, но даже не улыбнулся: может, этот умник в конце концов и прав!

Тут же выяснилось, откуда он знает эту песню. За углом овина женский голос тихонько тянул ее, только на правильный мотив и верно произнося слова.

Поодаль на скошенном овсяном поле показался Криш — он спешил отсюда к хуторку. Может, и бывший ратник убегает от своего вожака? Ну нет, скорей уж просто не хочет, чтобы его в будний день застали в гостях у Марии Гривы. Мария с Интой, засучив по локоть рукава, стирали у колодца белье. Одна — уже чуть похудевшая, но белая и привлекательная, как наливное яблочко, другая — со смуглыми мускулистыми руками, с черными жесткими волосами, еле укрощенными красным, завязанным на затылке платочком, скорее цыганка, а не мужичка. Мария с улыбкой отозвалась на «бог в помощь», Инта мокрыми руками поспешно застегнула самодельную нитяную пуговичку на рубашке; Мартыню даже показалось, что она зарделась. Что ж, хороший признак. Мартынь уселся на перевернутую кадушку. Разговор никак не вязался. Хорошо, что у Марии такой бойкий язык, — она сразу же спросила, что слышно про войну, словно зная, что кузнец об этом наверняка станет говорить.

— Русские уже под Ригой, весь Даугавский большак забит пешими, конными и обозами.

Он повторил все, что рассказывал барон. Прибавив кое-что от себя, расписал, как разбитый под Полтавой, король удрал к туркам, и заявил, что владычеству шведов в Видземе приходит конец. Женщины, мало разбираясь в военных делах и в политике, больше слушали. Мария задумалась, даже вздохнула раз-другой.

— Бог его знает, что еще будет.

— Хуже, чем при шведах, не будет! Что мы хорошего от них видим? Ваккенбухи — денежная подать… А какие у нас талеры, когда с мужиков шкуру дерут, не глядят, сенокос ли, сев, грабят еще почище калмыков. Да разве же у мужиков больше теперь прав, чем в самые черные времена?

Все больше горячась, он рассказал о том, что прочел сегодня сам. Мария то и дело исподтишка поглядывала на Инту и рассказчика; не успел он окончить, как она уже уложила на плечо мокрые, свернутые в жгут простыни.

— Пойти к ключу выколотить…

Инта было направилась с нею, вдвоем-то оно куда сподручнее. Но Мария не согласилась — тут и работы-то совсем ничего, пусть лучше Инта слушает, не закричит ли маленький в люльке. Собралась она уж очень поспешно, видимо, сообразив, что у Мартыня с Интой есть о чем поговорить наедине. А у них и языки разом отнялись. Оба повернулись боком друг к другу, еле слова выдавливали. Мартынь продолжал расхваливать русских, которым нужны хорошие ремесленники, — ведь у них и мужик может разбогатеть, выслужиться в офицеры, а то и вольным стать. Инта удивилась:

— И чего это ты русских хвалишь? Разве ж сам не ходил биться с калмыками?

— По глупости, не ведал я, что русские скоро будут тут господами. Плохо мне придется, ежели еще до времени не перекинусь к ним. Да я один-то что, невелика беда, — надо и обо всех думать.

— Выходит, твердо решил идти под Ригу?

— Твердо… да нет, я еще хотел… если б ты…

— А я при чем? Разве ж тебе мой совет надобен?

— Да не совет, а ты сама. Если бы ты вот пошла за меня!..

Вырвалось это нечаянно. Дюжий кузнец даже смутился, как мальчишка. Инта без надобности начала плескаться в корыте. Когда разогнулась, то видно стало, что слегка покраснела, а так спокойная, точно заранее знала, что он это скажет.

— И что ты только говоришь? Знаешь ведь, что я не могу. Пострел…

— Пострела можно взять, он такой же мой, как и твой.

— Ну, Пострел еще туда-сюда, да ведь я ж и другого не могу…

Мартынь остолбенел, но только на минуту — потом он смекнул:

— Юкум?

Инта кивнула головой.

— Ну вот, теперь понимаешь, что я не могу. Нет, нет, не сейчас! — сказала она.

Мартынь встал, не особенно удивленный и обиженный. Теперь можно было говорить спокойно и по-деловому.

— Вот и я так прикидывал. Ну, не сейчас, говоришь, так, может, потом?

— Потом, может быть. Спроси у меня через некоторое время — через год, что ли, тогда, я думаю, это пройдет.

— Через год… Немалое время, ну да что ж тут поделаешь…

Подавая руку, он все-таки погрустнел. Инта пожала ее крепко и сердечно, поглядела таким взглядом, какой Мартынь замечал иногда еще там, на эстонском порубежье. Поглядела она и подержала руку немного дольше, чем следовало; казалось, сейчас скажет еще что-то такое, что все повернет иначе. Но Мартынь не хотел этого. Это будет из жалости, от сочувствия, потому что он страдает. А это совсем не то, что ему надо. Оно и верно: еще год, чтобы забыть Юкума… Он решительно выдернул руку, кивнул на прощание и пошел прочь. Инта прижала ладонь к глазам, но сразу же отняла ее.

— Значит, пойдешь?

Мартынь ответил, не останавливаясь и даже не оглянувшись:

— Пойду, пожалуй, даже завтра…

Но ни завтра, ни послезавтра он не ушел. Не потому, что еще колебался и раздумывал, а просто не поспел. Тенис Лаук сломал колесо, а как же его оставишь к осени без телеги. Да и кое-какую мелочь надо починить, чтобы сосновцы не говорили, что кузнец только брать горазд, а слова не держит. А потом уж пускай Мегис один управляется.

Об одном еще думал Мартынь — как лучше убраться отсюда без лишних пересудов и проводов. К отцу он был эти дни особенно внимателен и ласков, но старик именно благодаря этому угадал его замысел. Говорить он почти и не говорил, все время был какой-то взъерошенный, может быть, и занемог, в последний день совсем не подымался. И Мегис притих, с его губ не сходила недобрая ухмылка, шея временами вытягивалась, видимо, он хотел что-то спросить, но коли сам кузнец разговора не начинает, так и он не осмеливался: к своему вожаку он испытывал беспредельное почтение.

Мартынь решил, что уйти лучше всего в сумерки, когда люди уже собираются ложиться и без крайней надобности никто с наступлением темноты из дому не выходит. Отец лежал лицом к стене, подтянув колени к подбородку, возможно и заснул. Слышно, как громыхает в кузнице Мегис, как в Бриедисах лает собака… Где-то лениво протарахтела телега и постепенно затихла.

Впервые после долгого вёдра вечер был пасмурный, даже накрапывало. Кузнец поглядел на небо и с удовлетворением подумал, что ночь намного темнее не будет: когда сумерки сгустятся, взойдет полная луна. Все до мелочей у него обдумано и взвешено. Русским языком Мартынь владел сносно, — еще при Холгрене в сосновской кузнице работал подручный, выходец из польской Видземе, изъяснявшийся только по-русски.

Мартынь поднялся на пригорок, продрался сквозь мелкий кустарник к дубу с камнем старого Марциса у подножия. Вытащил спрятанный под кафтаном меч, на котором вчера выбил первые буквы своего имени и фамилии и дату — 1709, и сунул под заросший высокой травой куст. С оружием к русским идти нельзя, могут заподозрить, и начнется долгое и нудное расследование. Он хотел заявиться как крестьянин, враждебно настроенный к шведам, а ежели примут, так и ружье дадут, и что-нибудь другое, чем можно колоть или рубить.

Кузница была закрыта, Мегис, верно, ушел в овин и сейчас ужинает. Так-то оно и лучше, пусть люди несколько дней остаются в неведении, за это время он уже будет под Ригой, а потом Инта расскажет, куда делся сосновский кузнец. Дорога еще сухая, дождик только высохшую полевицу окропил, для новых сапог это не страшно. Шел Мартынь осторожно, чтобы незамеченным миновать имение: старостиха, днем подслеповатая, с темнотой, точно сова, вылезала из логова и бродила вокруг, будто отыскивая прошедшие дни, когда она владычила в округе.