Фараон - Карин Эссекс

— Вовсе нет. Он просто нарушал нормы и обычаи, и потому люди, любящие порядок, считали его безумцем. Видишь ли, так случается всегда. Те, кто любит нормы, терпеть не могут тех, кто их нарушает.

— Но Кратет, его последователь, — он точно был сумасшедшим.

— Нет, и он вполне нормален. Он был шутом, актером, учившим мудрости через комедию. — Антоний налил Клеопатре в кубок еще вина и поднес к ее губам. — Выпей-ка. Ты слишком воздержанна.

— Да, воздержанна — в том смысле, в каком это слово употребляет Аристотель, — отозвалась Клеопатра. — Это не случайность, а часть моей философии.

— А вот наш Кратет не одобрил бы твоей сдержанности. Он любил заниматься любовью со своей женой, Иппархией, под открытым небом, не обращая внимания на то, видит их кто-нибудь или нет. Это и есть свобода — свобода от правил, от стыда, от запретов.

— Представляю себе, как они проводили время! — заметила Клеопатра. — Иппархия, эта аристократка, таскалась по улицам за своим чокнутым горбатым мужем-философом, а Кратет стучался в двери добропорядочных афинян, давал им философские наставления или просто валял дурака. Это и называется обладать свободой?

— Люди обладают свободой просто потому, что берут ее, Клеопатра. Я думал, ты это знаешь.

— В чем же тогда разница между свободой и гедонизмом? Между свободой и безумием?

— Пожалуй, Кратет обладал всем. Да, гедонист. Но он, самое большее, потакал своим страстям — они им не управляли. Он раздал свои деньги и деньги жены лишь затем, чтобы показать людям, что главное — это простота и любовь, а больше ничего и не нужно. В точности как я — ты не находишь? — Антоний горделиво выпятил грудь и взглянул на Клеопатру, ожидая одобрения.

— Но не во всем, не так ли? — спросила она. — Попробуй-ка заставить своих сенаторов принять эту философию! Их вердикт наверняка будет гласить, что ты — безумец.

— Вовсе нет, сенаторы все строят из себя стоиков, а в частной жизни являются сибаритами. — Антоний озорно улыбнулся. — Но мы ведь сейчас не в Риме, не так ли?

И прежде, чем Клеопатра успела сообразить, что же он задумал, Антоний, ухватив царицу за руку, протащил ее через двор на глазах у потрясенных стражников и завлек в конюшни. Он вломился в комнатушку, где ночевали молодые конюхи — те уже крепко спали, — разбудил их, стряхнул с постелей и потребовал, чтобы они проваливали. Парни, кутавшиеся в ночные одеяния, недоуменно поглядывали на Клеопатру, а та в ответ смотрела на них с не меньшей озадаченностью, ибо понятия не имела, что еще за каверза пришла в голову Антонию.

Антоний выгнал конюхов за дверь, шикая на них, словно на цыплят. Когда последний из парней переступил порог, Антоний захлопнул дверь, зажег лампу и потребовал, чтобы царица разделась.

— Не здесь! — отрезала Клеопатра.

Не здесь, не в комнатушке с десятью туповатыми конюхами под дверью. У всего есть свои пределы!

— Нет, я не о том, — сказал Антоний.

Он принялся открывать сундуки конюхов и копаться в их пожитках. В конце концов он извлек оттуда короткий хитон и плащ с капюшоном и бросил их царице.

— Надевай! — скомандовал он, как будто отдавал приказ одному из своих солдат. А сам тем временем продолжал шарить в сундуках, подыскивая что-нибудь своего размера. Отыскав наконец достаточно длинный наряд, Антоний начал раздеваться. Клеопатра же прижала брошенную ей одежду к себе, но так и не шелохнулась, пока Антоний, нагой и смеющийся, не отнял у нее эти вещи, не раздел царицу, а затем не нарядил в грубую одежду мальчишки-конюха.

— Великолепно! — изрек Антоний, набрасывая капюшон ей на голову.

— Что за порочный план ты изобрел, император? — спросила Клеопатра.

— Иппархия. — Антоний набросил на себя просторный коричневый плащ и сгорбился, глядя на нее, как подумалось Клеопатре, глазами безумца. — И Кратет. Пойдем, встретимся с нашими последователями.

Антоний стоял в открытой повозке. Ночной осенний воздух был теплым. На черном небе сверкали звезды, божественные декорации их представления. Когда повозка покатила по мощенным булыжником улицам, Антоний, пивший вино из кожаного меха, расплескал его на царицу и расхохотался, когда она брезгливо смахнула капли и укоризненно посмотрела на него.

Антоний был куда более шаловлив, чем ее собственный семилетний сын, часами просиживавший над уроками. Антоний же, унаследовавший власть Цезаря, был словно мальчишка, получивший в качестве площадки для игр весь мир.

— Эй, останови здесь! — велел он вознице.

Повозка остановилась. Антоний соскочил на землю и протянул руки, чтобы помочь Клеопатре спуститься. Люди Антония следовали за ними пешком. Теперь они нагнали царственную чету и остановились, сдержанно посмеиваясь и наблюдая за новой выходкой их вождя. Антоний взбежал по белой мраморной лестнице какого-то дома, перепрыгивая через ступеньки, и с силой постучал в дверь. Ему отворил слуга и тут же отшатнулся, увидев какого-то здоровяка в отрепьях.

— Пойди скажи своему хозяину, что к вам пришел Философ, — с преувеличенной выразительностью произнес Антоний.

Клеопатра схватилась за голову.

— Ты выбрал для своего кривлянья самого серьезного человека в этом царстве! — воскликнула она. — Он решит, что мы свихнулись! У него нет чувства юмора.

Гефестион. Первый министр. Евнух, сопровождавший свою царицу в изгнание и рисковавший жизнью и репутацией, чтобы сохранить ей трон. Человек, чей девиз гласит: «В делах государственных оставайся хладнокровен». Клеопатра любила Гефестиона и испытывала к нему глубокую признательность. Она была уверена в том, что он сохраняет хладнокровие в любое время дня и ночи, в любой ситуации.

— Вот именно! — отозвался Антоний, поворачиваясь к ней. — Значит, это — тот самый гражданин, который больше всех нуждается в смехе.

Он набросил капюшон и заковылял по лестнице, изображая горбуна.

Тут на пороге появился Гефестион в сопровождении своих гостей: верховного жреца из Мусейона и поразительно красивого юноши лет восемнадцати — несомненно, известного атлета. Мужчины не то собрались бороться за его благосклонность, не то решили поделить ее между собой.

Клеопатра застонала и еще крепче вцепилась в капюшон, вопреки всему надеясь, что их не узнают. Но кто еще мог бы вот так вот заявиться среди ночи, пьяный, с философской беседой и с римской императорской гвардией за спиной?

— Первый министр? — раздался звучный голос Антония. — Бог веселья послал меня с особым поручением.

Гефестион переглянулся с гостями, и губы его дрогнули в почти заметной улыбке.

— И что же это за священное поручение?

— Заставить тебя рассмеяться.

Жрец приподнял бровь, но Клеопатра заметила, что юноша-атлет с трудом сдержал смешок.

— Боги заметили, что твоей философии недостает юмора. Хотя ты хорошо служишь царице и стране, ты делаешь это без веселья. Богов это не устраивает.

— А с чего бы вдруг такая забота? — поинтересовался жрец. — Богов и самих не назовешь шутниками.

— Они боятся, что уныние заразно и что весь Олимп может им заразиться.

Гефестион посмотрел на Клеопатру; та пожала плечами. Римляне расхохотались. Антоний приблизился к юноше.

— Ты — дискобол. Я видел тебя на состязаниях в Эфесе.

Он ущипнул юнца за щеку.

Тот покраснел и смущенно рассмеялся.

— Тебе не следует оставаться здесь, с этими серьезными стариками, — продолжал «горбун-философ». — Это вредно для здоровья и состояния души. Завтра ты проснешься мрачным, и твои яйца съежатся! Нет, парень, пойдем-ка с нами. Выходи на улицу, поможешь нам нести наше слово истины.

Юноша посмотрел на хозяина дома.

— Я разрешаю тебе уйти, — молвил Гефестион.

— Нет-нет, вы все идете с нами! — не унимался Антоний. — Давайте, берите плащи. Здесь нет будущего. Уже за полночь, а вы все еще трезвы.

Он повернулся к Клеопатре:

— Сколь жалкая участь! Нужно им помочь!

И Антоний потащил Гефестиона, жреца, юношу и царицу, на ходу стараясь влить в их глотки как можно больше хмельного. Гефестион кривился, как будто ему никогда не доводилось пить прямо из меха, и до неуклюжести широко распахивал рот, чтобы ни капли не попало на его безукоризненное одеяние. А жрец ухватил Антония под руку и принялся величать его новым Диогеном и Философом. Вдвоем они прикончили вино, как два сослуживца-солдата, вместе охраняющие границу в глуши и радующиеся, что им удалось выжить.

Рука об руку они подошли к следующему зданию, и Антоний принялся колотить в дверь, требуя, чтобы ему позвали главу семейства.

— Мы явились сюда, дабы разрешить твои философские недоумения, — заявил Антоний, когда на пороге возник Клеон, министр финансов, с припухшими от сна глазами.

Министр озадаченно уставился на гостей.