Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому такие состояния, как виновность, грех, раскаяние, невиновность, предельные смыслы, они вне времени, это категории вечных актов. Про эти вечные смыслы и пишутся книги. А писатель, автор, пишет в каком-то смысле одну книгу, много томов, частей, но одну книгу, в её разных вариациях, наращивая и обогащая объём видения, пытаясь понять, прояснить смысл тайны, феномен тайны обретения своего незаменимого никем места.
Этот объём видения, объём вариаций задаёт предмет новой, «объёмной психологии», с которой имел дело М. Пруст. В таком объёме натуральная хронология жизни рушится. Потому что автор ходит вокруг да около тайны, подойдет поближе, отойдёт подальше, снова подойдёт, рассматривая сотни вариаций. Роман М. Пруста написан во вне всяких хронологий, как антибиография. Точнее, это собственно и есть автобиография душевной жизни, метафизики души автора, в которой обретается образ автора, вырисовывается его облик. Автор вынимается из событий прошедшего, из разных слов и кусков сознания, и лепится в разных вариациях, образуя объём образа.
Для этого автор постоянно и долго, насколько хватает сил и жизни, занимается тем, что срезает наносные психологизмы, иллюзии о самом себе, срезает разного рода конструкции, искусственные наслоения и построения по поводу себя и мира, срезает разные фикции о самом себе, стремясь докопаться до яйности, до Я, которое на самом деле реально. Только такое отделение себя от самого себя в «некоей заданной чувствилищной рамке» даёт шанс открыть то пространство реальности, в которой я действительно реален, а не реактивен.
Рис. Жизнь и Автор в третьем измерении
Что получается? Родился человек. Встал, пошёл, пришёл, уехал, приехал, какие-то хлопоты и заботы, женился, работал, развёлся, снова работал, ушёл с работы, снова женился, пошли дети, затем дети разъехались… Кто-то привыкает к такой жизни, к маленьким радостям, повседневным хлопотам, считая, что это и есть жизнь, она так устроена, именно устроена, задолго до нас, и будет после нас, и так до скончания века… В этой устроенности человек пребывает, как-то проживает. Хотя что-то его гложет, чего-то ему не хватает, наедине с собой он признаётся, что эта «тоска медленно текущей жизни» (А. П. Чехов)[128] его хватает за горло и душит, душит, душит…
И тогда он как-то пытается осмыслить то, что с ним происходит. Пишет дневники, письма, в них изливая на чистый лист свою горечь. Кто-то пытается уехать, сменить чисто географически свою точку пребывания. Хотя… Уехав, однажды, в каком-нибудь гостиничном номере, наедине с собой он начинает понимать, что здесь то же самое, даже хуже. И тогда он берёт пистолет или верёвку и… Другой же просто спивается. А третий начинает писать. И письмо становится очистительным зеркалом, помогающим увидеть себя в себе, человек как-то выстраивает некий конструкт и образ, выдавливая из своей жизни с их помощью куски и эпизоды жизни, переплавляя их в новые гибридные формы.
Но что помогает ему делать эту работу по переплавке? Из какой точки зрения он на них смотрит, каким способом он переосмысляет свои куски и эпизоды жизни? Один остановится на этом и будет увлечённо писать мемуары. Другой же уносится далеко за горизонт, пытаясь забыть эту беспросветную жизнь. Третий здесь-и-теперь пытается проделать над собой какую-то странную очистительную работу, медленную, для внешнего наблюдателя тягостную и бесконечную, пытаясь занять некое третье измерение, находясь во всегда настоящем. Не пиша мемуары, не уводя свою мысль в прошлое, и не увлекаясь «грезами духовидца», а пытаясь вновь обрести утраченное время, не вернуть прошлое, прошлого нет, а найти, обрести себя самого. Здесь и начинается собственно автор, тот, кто выделывает в себе себя, отсекая всё лишнее, наносное, долго и больно, выдавливая из себя всякую нечисть и гниль, сильно рискуя открыть то, что самое тяжелое: что его-то самого ещё не было, и он ничто. Но если он проделывает такую очистительную работу/заботу, то лик автора постепенно начинает проявляться. Такая работа продолжается и после его физического ухода. Благодарный читатель-собеседник продолжает его лепить. И с каждым поколением этот лик играет всё новыми красками. Потому что нет, как говорил Чехов, «ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна», та, которая «дала во время όно Иисуса Христа», которая «мешает красть, оскорблять, лгать и проч.» [Кузичева 2012: 394].
Смысл и остранение
Срезание собственной повседневной гнили и дряни становится методом, способом работы. А. П. Чехов замечал, что искусство писать – это искусство вычеркивать, предполагающее вырезание всего лишнего в словах, всего этого толстовства, наносного, не нужного морализаторства, что застит глаз. Остаётся чистая лаконичная форма, простая ясная фраза. Как и у В. Т. Шаламова: «Фраза должна быть короткой и звонкой, как пощечина!». Поэтому романы у Чехова не получались. Он писал рассказы, повести, пьесы. Наиболее точными оказались последние. В них представлена прямая речь героев от первого лица. А между словами и фразами – паузы, говорящие больше, чем сами фразы. Время срезает наносное и не нужное, как срезает тот каблук долгое хождение.
Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, –
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук…
О. Мандельштам
Чем лаконичнее и объёмнее фраза, тем более она провоцирует на разнообразные интерпретации, толкования, комментарии, потому что смысл кроется в паузе, между словами, там, где хранится воздух смысла. Смысл всегда не завершен, он бесконечен, а сама вариативность смысла есть способ его существования, замечает М. К. [ПТП 2014: 553].
Эти пустоты между словами, хранящиеся в паузах, контекстах, прячущие смысл, наполняют произведение воздухом, создавая ему объём, открытый для понимания. И мы, получающие к нему доступ, вкладываем в этот воздух свои образы, даже если они ошибочны с точки зрения автора. Встреча толкований и
