Русские инородные сказки - 6 - Макс Фрай

— Сокровища Матильды, — хрипло отозвался он. — Я искал их несколько лет. Сокровища. — Он повернулся ко мне и посмотрел на меня взглядом светлым и сумасшедшим. — Ты уверен, что нуждаешься в том, чтобы увидеть их, Никоняев?

— Ну знаешь!.. — обиделся я.

Трясущимися руками Прингл откинул крышку. Что-то странное произошло в воздухе — как будто новый, непонятный аромат. Только что пахло мятой травой, разрытой землей и вспотевшим, потрудившимся человеком (мной), а также суховатым прингловским одеколоном. Все это мгновенно исчезло. Легкий запах пыли и невероятных женских духов. И еще, кажется, цветов.

Я подкрался поближе и наконец увидел то, что находилось в ящике. На бледно-желтой шелковой подстилке — это она пахла духами — лежал совершенно свежий букет ландышей. Рядом — пара избитых балетных туфель, почти совершенно белых. Их носки были растоптаны и разлохмачены, по атласу бежала едва заметная, чуть более темная волна, и я вдруг понял, что это след от пота. Стало быть, глупо подумал я, можно взять анализ на ДНК и установить, что эти туфли принадлежали Матильде.

И сразу же понял, насколько все это лишено смысла. Смысл заключался лишь в том, что перед нами тихо поднималась из небытия тень живой женщины — прекрасной женщины, которая трудилась над своим искусством, губя одну пару балетных туфель за другой. След ее ножки — здесь, в нашем парке. Вот что было важно. Прочее не имело значения.

Мне сделалось дурно, и я понял, что влюбляюсь. Вахтер из студенческого общежития господин Никоняев влюблен в прима-балерину Кшесинскую. Лучше бы мне вообще, в таком случае, не рождаться на свет.

Еще там было несколько писем в маленьких желтеньких конвертах, с паутиновыми надписями и крохотными марками, какая-то, кажется, ленточка и картонный снимок, почти совершенно вытертый.

Все это лежало перед нами, точно дверь в иные миры. В гораздо большей степени эти чужие любовные сокровища приоткрывали другую вселенную, нежели только что найденный и преступно зарытый нами обратно скафандр, вот что меня поразило. Инопланетный разум как будто не имел к нам никакого отношения. Ну — есть и есть.

Мы стояли на пороге в прошлое какого-то неведомого поклонника Матильды и ничего о нем не знали. Он был никто. Существовала одна только она, Матильда. Дверь стояла перед нами раскрытой, но войти туда мы не могли. Картины дрожали перед нами в горячем воздухе, и пролетающие стрекозы не разрушали их — блестящие синие тела и слюдяные крылья лишь подчеркивали хрупкость, пожелтелость кружев того ушедшего мира.

Мы ждали. Не знаю, какой инстинкт подсказал нам это. Мы не двигались с места, даже дышали осторожно: картины сгущались, делались более явственными, и даже, как мне показалось, начала звучать отдаленная музыка. Сейчас я думаю, что откопанное нами сокровище преобразило разудалые шлягеры, носившиеся по парку и особенно долетавшие до Темзы с аттракционов. Такое иногда случается. Очень редко. Человек играет, старается, поет: «Я убью тебя, лодочник», а зачарованный слушатель улавливает арию Веденецкого гостя. Со мной, правда, ничего подобного прежде не происходило.

Как заводная куколка на крышке музыкальной шкатулки, Матильда поднялась над ящиком, медленно встала на носки и начала кружиться. У нее было счастливое лицо. Я с замиранием сердца ждал, когда она повернется ко мне и я хотя бы на миг увижу эти черты. Я даже не могу сказать, красивая ли она была. Она была абсолютно счастлива, всем своим существом, каждой клеткой тела. И странно было вспоминать, что этого тела больше не существует.

— Но танец, запах, воспоминание — они остались, — прошептал Прингл. Он думал о том же, что и я.

В то же самое мгновение все исчезло. От соприкосновения со свежим воздухом и современным солнечным светом увяли и почернели ландыши, рассыпались в прах письма, ленты, туфли… Осталась только карточка, с белым вытертым лицом и почти неразличимым платьем. Только внизу, в левом углу, можно было еще разглядеть напряженно выгнутую ножку в балетной туфле.

Сокровища Матильды обратились в ничто прямо у нас на руках. И произошло это за секунду, может — за две, никак не дольше. Я уже говорил, что на берегах нашей Темзы время имеет обыкновение растягиваться до невозможности, и та жизнь, которую мы с Принглом прожили, созерцая Матильду и наслаждаясь ее таинственной близостью, уложилась здесь, на земле, в несколько мгновений. Наши соседи по берегу как раз успели открыть по банке, но даже не донесли еще пива до губ.

Идальго

С самого раннего детства Ида обожала лошадей. Для родителей это обстоятельство оставалось неразрешимой загадкой. Иногда отец в шутку называл увлечение дочки атавизмом. «Должно быть, это в тебе неожиданно зазвучал голос наших далеких пещерных предков», — говорил он. Ида не возражала. Она оживлялась по-настоящему только при разговоре о лошадях. Ее мало интересовали достижения искусства, которыми увлекалась мама. «Ты живешь в одном городе с величайшим музеем мира, Эрмитажем, — укоряла Иду мама, которая считала Эрмитаж величайшим местом на земле. — И не пользуешься этим».

Иногда, поддавшись увещеваниям, Ида, так и быть, посещала музеи, но и там созерцала исключительно изображения лошадей. В конце концов в семье было решено, что Идины лошади — это «свыше», и девочку оставили в покое. Когда она подросла и заявила о своем желании устроиться на работу в зоопарк, в семье не посмели возражать. Только мама осторожно осведомилась: «Ты, конечно, отдаешь себе отчет в том, что тебе придется убирать навоз? Работать в зоопарке — это ведь не только гладить пушистых зверюшек…» На словах «пушистые зверюшки» Ида презрительно двинула бровью, и мама осеклась.

Девочка окунулась в мир своих любимых копытных и приходила домой совершенно счастливая. А потом ей поручили ухаживать за пони.

Пони были трудягами. Они часами стояли в парке, с бантиками в гривах, в нарядных попонах, и время от времени катали детей. От этих заработков они кормились и еще оставалось.

Иде поручили ворчливого черного Мальчика. Это было единственное копытное, с которым девочка не нашла общего языка. У них были совершенно различные характеры. Мальчик хоть и был «маленькой лошадкой», как называли пони дети, но нравом обладал яростным, норовил лягнуть, куснуть и время от времени гневно ржал. Ему не нравились бантики в гриве и глупые дети, которые лезли к его морде с липкими лакомствами и холодными пальчиками, норовившими забраться в мягкие лошадиные ноздри. Мальчик дышал им в ладошки и задирал губу.

В конце концов Мальчика стали запрягать в тележку, а Ида осталась без собственного пони и на время вернулась к чистке клеток.