Горит ли Париж? - Ларри Коллинз

Один за другим опорные пункты пали, и впервые почти за целую неделю на улицах Парижа затихли отзвуки интенсивной перестрелки. В прохладном полумраке шведского консульства на улице Анжу сидел, развалясь в мягком кресле, смертельно усталый человек. Медленно, ощущая боль во всем теле, Бобби Бендер встал, подошел к своему плащу, висевшему на вешалке консульства, и вынул револьвер. Затем уже во второй раз менее чем за сутки он предложил Лоррену Крюзу, чтобы тот взял его в плен. На этот раз молодой адъютант Шабана согласился.

К концу дня один опорный пункт все еще продолжал сопротивление, тот самый, что открыл огонь первым, — теперь уже обугленный и изуродованный снарядами Люксембургский дворец. Сдерживаемый войсками СС, его защитники за весь день не уступили ни пяди земли. Чтобы заставить гарнизон прекратить сопротивление, Хольтиц направил во дворец своего начальника штаба полковника Фридриха фон Унгера. С ним отправился полковник Жан Крепен, командир артиллерии 2-й бронетанковой дивизии. Желая спрятать Унгера от толпы, Крепен уложил сурового полковника на дно своей полугусеничной машины.

Попав внутрь, Крепен с возмущением созерцал неразбериху и беспорядок в коридорах дворца Марии Медичи. Паркетные полы были завалены касками, гильзами, перевернутыми ящиками из-под патронов. Шторы и фрески были порваны и повреждены. Мертвые и умирающие валялись вместе на персидских коврах. Командовавший дворцом эсэсовец, штандартенфюрер с моноклем в глазу и красующимся на груди «железным крестом», слушал короткие распоряжения Унгера и Крепена. Стоявшая поодаль группа молодых эсэсовских офицеров, разъяренных и непреклонных, грозила убить его, Унгера и Крепена, если он прикажет капитулировать.

Теряя терпение и наливаясь злостью, Крепен понял, что их усилия ни к чему не приведут. Он заявил командиру и стоявшим вокруг эсэсовцам, что дает им один час на размышление. Если они не сдадутся, то «с ними не будут обращаться как с военнопленными». Несколько секунд немцы спорили. Затем штандартенфюрер «красный, как свекла», заорал эсэсовцам, что «от имени фюрера» он приказывает им сдаться. Побледнев, они сорвали свои награды и с криками «хайль Гитлер» вышли.

В течение отведенного им часа эсэсовцы расстреляли все свои боеприпасы. После этого остальная часть гарнизона собралась в заваленном обломками внутреннем дворе. Вместе с ними потянулись к выходу и их пленники.

Словно шахтер, поднимающийся на поверхность после долгих дней под землей, электрик Франсуа Дальби тоже вышел из своей дежурки, чтобы понаблюдать за этим зрелищем. Дальби собирался остаться в здании. В течение следующих двух суток он будет находиться в Сенате, наблюдая за разминированием здания, спасенного в основном благодаря продуманному саботажу с его стороны.

В 7.35, то есть ровно через час после объявления Крепеном ультиматума, ворота огромного дворца распахнулись. Из ворот вышел эсэсовский комендант дворца — в глазу вызывающе поблескивающий монокль, «железный крест» на груди, огромный белый флаг в вытянутых руках, — чтобы сдать последний оплот немцев. Париж был формально и окончательно свободен.

Теперь в мягких лучах заходящего солнца единственным еще раздававшимся звуком войны было периодическое щелканье снайперской винтовки. Орудия оккупантов замолчали, но их молчание далось дорогой ценой. За последние двое суток было взято в плен почти 20 тысяч немцев, 3200 были убиты или ранены. Только в этот день 2-я бронетанковая дивизия потеряла 42 человека убитыми и 77 ранеными. Среди гражданского Населения 127 человек было убито и 714 ранено. Каждая из этих потерь образовывала свой островок печали в волнах счастья, захлестывавших город.

Позади здания Министерства иностранных дел к солдатам роты капитана Шарля д’Оржеи подбежала взволнованная девушка. Это была сестренка рядового 1-го класса Жана Ферраччи. Одна из целого потока записок, которые он рассылал в толпу во время триумфального шествия по городу, нашла ее в ее собственной мясной лавке в пригороде Менильмонтан. Она прибежала слишком поздно. Ее брат был убит за обычным деревом у Дома инвалидов, ствол которого был расщеплен пулеметным огнем. На площади Шатле встревоженная девушка, вызванная веселым телефонным звонком несколько часов назад, шла вдоль ряда почерневших, разбитых танков, оставшихся здесь после штурма «Мёриса». Всем встречным она задавала один и тот же вопрос: «Вы знаете моего жениха Пьера Леля?» Ни у одного из смертельно усталых людей в черных беретах не хватило мужества сказать ей, что Пьер был убит всего лишь два часа назад.

13

От основания моста Арколь, растекаясь по набережным Сены, проталкиваясь по улице Риволи до ступеней самого популярного в городе универмага, плотная, черная масса парижан заполняла площадь Отель-де-Виль. Здесь, на этой исторической площади, где в 1870 году была провозглашена Третья республика, а год спустя Коммуна, тысячи людей несколько часов ожидали события не менее исторического — первого официального выступления генерала де Голля, первого шанса непосредственно услышать человека, на протяжении четырех лет бывшего выразителем воли угнетенной Франции.

Де Голль не сразу согласился прийти.

В своем кабинете в Министерстве обороны де Голль только что впервые встретился с человеком, который был его политическим представителем в Париже, — Александром Пароди. Для сухощавого, обходительного Пароди эта встреча стала неприятным испытанием. С присущей ему прямолинейностью де Голль выразил свое неудовольствие по поводу изданной накануне прокламации НКС, прокламации, которую Пароди на свою беду подписал.

Но больше всего Пароди был поражен взглядом де Голля на ситуацию в Париже. Пароди показалось, что де Голль ожидал в Париже ни больше, ни меньше, как «прямого вызова своей власти со стороны коммунистов». НКС и другие подобные органы в глазах де Голля были не чем иным, как невольными орудиями в руках партии.

Де Голль холодно информировал Пароди, что не намерен оказаться в ситуации, когда он будет «принят» НКС или ПКО. На его взгляд, не было никаких причин для посещения им здания, символизирующего городскую власть. Он напомнил Пароди, что является главой Французского правительства. Он примет членов НКС и ПКО, когда будет готов. И примет он их в правительственном здании.

Предвидя, какую горечь и шок вызовет отказ де Голля прийти на площадь, Пароди призывал генерала пересмотреть свое решение. Де Голль был непреклонен. Он не пойдет. Наконец, почувствовав, что кто-то, кто знает де Голля лучше, сможет, вероятно, добиться успеха там, где не смог он сам, Пароди послал за подкреплениями. Он попросил прийти Шарля Луизе, префекта полиции.

После долгих прений Луизе, наконец, уговорил де Голля изменить свою точку зрения, подчеркнув, какое плохое впечатление произведет отказ де Голля на массу людей, ожидавших его. Но прежде чем согласиться, де Голль объявил о двух вещах: он вначале посетит Префектуру полиции — символ голлистского Сопротивления и государственной власти, а уж потом отправится в «Отель де Виль». И перед уходом на встречу он отдал распоряжения по поводу своего собственного приема, единственного приема, который считал действительным, символического единения между ним самим и массами. Он объявил, что на следующий день «официально вступит в город». Он пойдет во главе парада по Елисейским полям от могилы Неизвестного солдата до собора Нотр-Дам — символов традиций и преемственности во Франции, которые он будет представлять. Это будет его ответом на претензии НКС и, как он надеялся, способом открыто продемонстрировать своим противникам, кого поддерживают массы. И это будет праздник, на который НКС не будет приглашен. Затем с суровым выражением лица он объявил своему окружению: «Ну что ж, если мы должны идти, пойдемте!»

Собравшиеся в «Отель де Виль» руководители восстания начинали испытывать чувство раздражения и разочарования. Тот факт, что де Голль не появлялся, вначале удивил их, а потом возмутил. Теперь они были разгневаны. Прохаживаясь по кабинету муниципального совета, Жорж Бидо, бледный и расстроенный, бурчал: «Никто еще не заставлял меня столько ждать». Решение де Голля посетить Префектуру, «дом полицейских», а уже потом «Отель де Виль», «дом народа», вызвало — как, может быть, и рассчитывал де Г олль — чувство глубокого негодования среди сторонников НКС. Фернан Мулье, репортер, проникший в город за неделю до прибытия союзников, услышал, как один из его членов ворчал: «Эти сукины дети арестовывали нас все четыре года, а теперь де Голль наносит им визит вежливости».

Если де Голль не прибудет в «Отель де Виль», заявил Бидо, НКС «проведет церемонию по случаю освобождения без него». Указывая на толпы людей на улице, Бидо похвастался: «Вот где народ Парижа, а не в доме “фараонов”».