Скорее счастлив, чем нет - Адам Сильвера

музыке, а глухой – в красках, я научусь находить лучик солнца в любой тьме. У моей жизни не грустный конец, а бесконечная череда счастливых начал.

Я сбился со счету, сколько у меня уже тетрадей. Иногда я не дорисовываю наброски до конца, забыв, что хотел увековечить, но не расстраиваюсь и не бросаю. Ну, обычно. Я исписываю карандаши до ластика, выжимаю маркеры досуха и рисую дальше. Я все время стараюсь вспомнить как можно больше: вдруг скоро совсем разучусь?

А помнишь, как Брендан учил тебя сжимать кулак?

А помнишь, мы все боролись, и вы с Бренданом вышли два на два против Кеннета с Кайлом и минут за пять обоих уложили?

А помнишь, мама сделала то, что ты просил, хотя это разбило ей сердце? А потом не дала тебе повторить эту ошибку?

А помнишь, Эрик помог тебе, хотя ты и не знал, что он так может?

А помнишь, Колин выбрал тебя, а ты его?

А помнишь, ты познакомился с Томасом, парнем, которому позарез надо разобраться, кем ему быть?

А помнишь, еще до Томаса, Колина и великих откровений о том, кто ты такой, была Женевьев, художница, которая придумала эту игру и любила тебя себе во вред?

Помню и всегда буду помнить.

На улице ливень и шквал. Я смотрю в окно. Не знаю, был ли дождь вчера и какое сегодня число. Мне каждую минуту кажется, что я просыпаюсь, как будто у меня свой собственный крошечный часовой пояс. Но я провожу пальцем вдоль шрама-улыбки – и не могу не вспомнить, как Томас грязью дорисовал к нему два улыбающихся глаза. И я продолжаю надеяться на то, на что надеется Эванджелин и весь институт Летео.

А пока я жду и надеюсь, я ищу свое счастье там, где могу. В этих тетрадях, откуда на меня смотрит целая вселенная воспоминаний, похожая на друга детства, который надолго уезжал и наконец-то вернулся.

И я скорее счастлив, чем нет.

Не забывайте меня.

НЕ ЗАКРЫВАЙТЕ КНИГУ!

СКОРО ДЛЯ ААРОНА НАСТУПИТ ЕГО «ДОЛГО И СЧАСТЛИВО»

Долго и счастливо

Меня еще кто-нибудь помнит?

Время, конечно, проходит, на то оно и время, но мне постоянно кажется, что я застрял в одном дне. Свихнуться можно. Я даже не знаю, прибавилось ли за сегодня рисунков на моем крошечном столике, потому что ни черта не помню, что было вчера.

В голове всплывают и гаснут случайные воспоминания, и я рисую их. Вот мы с Томасом стоим среди поливалок, без футболок, он положил мне руки на плечи. Вот Женевьев сидит у меня на коленях, обнимает, плачет и признается мне в любви. Вот мы с Томасом на крыше в тот день, когда я сказал ему, что у меня антероградная амнезия. Вот Эванджелин рассказывает, кто она такая. Вот мой день рождения, и мама листает альбом с моими детскими фотографиями. Вот мы с Эриком играем в видеоигры. Вот мы с Колином сидим в «Доме сумасшедших комиксов». Вот мы с Бренданом, Малявкой Фредди и остальными играем в крышки. Вот какой-то бумажный ком; разворачиваю – А-Я-Псих разбивает мной дверь нашего дома. Сердце пронзает острая боль.

Он ведь мог меня убить.

Я выжил, но моя жизнь разрушена.

Я откладываю ручку. Пахнет макаронами. Мама готовит обед. Я смотрю в окно: стемнело. Пора ужинать. Значит, мама готовит ужин. А что было на обед? Может, где-то на столе зарыт рисунок с тем, что я ел.

Я снова смотрю на листок с А-Я-Психом. Штриховку по контуру тел мог бы сделать и поаккуратнее.

Сколько раз я рисовал эту сцену? Сколько времени прошло? Несколько дней, недель, месяцев? Мне не кажется, что я стал сильно старше. Но можно ли себе верить? Может, я просто не помню, как повзрослел. Мне все еще семнадцать? Или восемнадцать, девятнадцать, двадцать?

Я встаю: хочу посмотреть в зеркало, на сколько лет выгляжу.

Задвигаю стул под стол. Рядом телевизор, у которого Эрик играет в видеоигры. Оборачиваюсь и застываю.

Зачем я встал?

В туалет не хочется. Есть тоже. Так зачем? Я начинаю злиться сам на себя. Вдруг это было важно? Вдруг мне в голову пришла гениальная идея, как вылечиться от амнезии, а Эванджелин и остальные никогда до такого хитрого хода не додумаются? Вдруг я хотел написать себе записку с инструкцией, как даже в таком состоянии находить счастье? Я, конечно, переоценил свои силы, когда говорил, что все равно буду стараться жить на полную катушку. Все трепался о том, как найду солнце даже во тьме… Только не хочу я жить в этой тьме! Я хочу, чтобы солнце жгло кожу, чтобы свет слепил глаза. Я хочу быть счастливым.

Так зачем я встал?

– Да что я творю?!

Мама подхватила меня под локоть и ведет к кровати:

– Все хорошо, сынок, все в порядке.

– Да ничего не в порядке!

Я не знаю, какой сейчас день и месяц, зима за окном или лето. Меня тянет заглянуть в зеркало – проверить, смогу ли узнать сам себя, как узнаю свои ладони. Этими пальцами я взял за руку Томаса, когда мы сидели на крыше. Держал за руку Женевьев, когда мы болтались по городу. Эту ладонь я сжал в кулак, чтобы дать отпор собственным друзьям.

Из ниоткуда возникает Эрик, как будто мы в видеоигре с лагающей графикой. Я и не знал, что он дома. На щеках брата крем для бритья. Сколько ему вообще лет?

– Аарон, расслабься, все нормально.

– Принеси ему тетради, – сквозь слезы усталым голосом просит мама. – Боже, пусть хоть следующая операция поможет!

Какая еще операция?

Эрик приносит мне стопку тетрадей.

Я что, должен домашку делать? В смысле, я же по-любому бросил школу! Эванджелин рассказывала, что люди с кратковременной памятью могут успешно учиться, но у меня были проблемы с учебой еще до всей этой истории.

– Синяя тетрадь – это твой личный дневник, – сквозь слезы объясняет мама. – А в зеленой пишут все твои друзья, когда приходят тебя проведать.

Естественно, я как будто впервые вижу эти тетради и совсем не помню, как что-то туда писал. Но открываю синюю и узнаю свой почерк. Листаю страницы: вот я радуюсь, как здорово мы с мамой поиграли в реверси, а на следующей странице пишу, что хочу умереть.

Закрываю дневник и смотрю на запястье: шрам-улыбка никуда не делся. Я ведь когда-то серьезно об этом думал. Настолько не видел другого выхода,