Гибель адмирала Канариса - Богдан Сушинский

— Согласен, не мне упрекать вас, Кренц. Но все же это не ответ по существу. Что привело вас сюда? Следствие завершено, Кальтенбруннеру мои показания не нужны. Тогда в чем дело? — забывшись, адмирал вдруг начал говорить со следователем привычным начальственным тоном. Словно обер-штурмбаннфюрер вторгался к нему не в камеру смертников, а в служебный кабинет.

— Я уже сказал, что мы с вами много общались; к тому же я внимательно ознакомился с вашими дневниками, вашими суждениями.

— Хватит исповедей, оберштурмбаннфюрер. Вам удалось убедить и Мюллера, и Гуппенкотена, и даже фюрера в том, что это дневники предателя рейха.

Кренц приподнял голову и задержал свой взгляд на сером, исхудавшем лице обреченного.

— Извините, адмирал, мне не следовало приходить к вам, отбирая своими разговорами драгоценные минуты вашей жизни.

— Вы не отбираете их — наоборот, наполняете и скрашиваете, — поспешно проговорил адмирал, по-настоящему испугавшись, что следователь может сейчас же подняться и уйти.

— Время перед казнью — это, следует полагать, время воспоминаний, поэтому мой приход и в самом деле оказался несвоевременным, — посочувствовал Кренц.

— Через все воспоминания и раскаивания я уже прошел. Впереди — только бессонная ночь и жутковатое ожидание гибели. Впрочем, все мы теперь находимся в ее ожидании.

— С каждым днем это ощущается все острее, — подтвердил Кренц.

— Кстати, что происходит сейчас там, на фронтах?

— Ситуация крайне сложная. Кольцо вокруг Берлина стягивается. Фюрер все еще уверен, что нам удастся избежать полного краха, и рассчитывает на то, что получится поссорить англо-американцев с русскими; но обстоятельства таковы, что остается только молиться, — и Кренц развел руками.

— Нам и в самом деле удалось бы их поссорить, но только в том случае, если бы удалось убрать фюрера. Пока у власти Гитлер, на мирные переговоры с нами ни одна страна не решится. Они уже чувствуют запах жертвенной крови, запах дичи, и не успокоятся, пока не поставят нас на колени.

— Вынужден признать, что в офицерской среде вермахта царят теперь точно такие же пораженческие настроения. Появилось множество дезертиров, которых суды безжалостно расстреливают или вешают.

— То, что Геббельс все еще называет «пораженческими настроениями», на самом деле является трезвой оценкой ситуации.

Даже когда адмирал умолк, Кренц все еще продолжал согласно кивать головой. Это там, за стенами камеры, его тоже могли обвинить в пораженческих настроениях и предать суду, а здесь, в камере смертников, бояться ему уже нечего. Теперь он и сам чувствовал себя обреченным.

— И как долго, по вашим оценкам, адмирал, Германия еще в состоянии продержаться?

— Больше месяца агония рейха не продлится, как бы фюрер и его последователи ни пытались оттянуть час позорной капитуляции.

— Это ужасно.

— И попомните мое слово, оберштурмбаннфюрер, очень скоро высших руководителей рейха будут вешать так же, как теперь вешают они. Только нас казнят как врагов фюрера, а их будут казнить как врагов человечества. И в этом, именно в этом, заключается принципиальная разница.

После этих слов Кренц метнул встревоженный взгляд на дверь и резко поднялся.

— Я наведался к вам, потому что внимательно прочел дневники, и многое из того, что там излагается, мне запомнилось, — поспешно, приглушив голос, проговорил он. — Полагаю, запомнилось до конца дней. Хотя согласен я далеко не со всем, особенно с характером ваших отношений с англичанами…

«А ведь по фигуре Кренц вполне подошел бы, — вдруг мелькнуло в сознании Канариса, и он медленно, по-кошачьи, стараясь не спугнуть свою жертву, стал приближаться к эсэсовцу — И не такой уж он крепкий, чтобы противостоять мне…»

— Вы правы, Кренц, вы правы, — взволнованно проговорил адмирал, нервно потирая вмиг вспотевшие руки о бока кителя. — Мне хотелось бы еще кое-что сказать вам, Кренц, очень важное для нас обоих, Кренц…

Узник остановился в шаге от следователя, однако за дверью послышались шаги часового, да и сам эсэсовец, словно бы почуяв что-то неладное, попятился к приоткрытой двери.

— Все, адмирал, все!.. — лихорадочно проговорил он, уже стоя в мрачном квадрате проема, под защитой часового. — Наше время истекло. Казнь, как я уже сказал, — на рассвете. Утверждают, что она будет какой-то особой.

— Что значит «особой»? — переспросил Канарис. — Какой еще… «особой»?

— Очевидно, особо жестокой.

— Но ведь приговор уже последовал: «Казнить через повешение».

— Судя по всему, особо… мучительной, — поспешно проговорил Кренц. — Вешать ведь можно по-разному.

— Очевидно, да, по-разному, — растерянно пробормотал адмирал, не ожидавший подобного завершения разговора.

— Существует множество способов повешения, адмирал, уж поверьте мне, — с каким-то затаенным сладострастием заверил его Кренц.

— И каким же способом станут казнить меня? — не в состоянии был скрыть дрожь в голосе Канарис.

— Вам этого лучше не знать. Так что мужайтесь, адмирал, мужайтесь! — уже на ходу обронил следователь гестапо, оставляя камеру.

28

Металлическая дверь перед лицом арестанта уже давно с грохотом закрылась, а он все стоял и стоял перед ней, осознавая всю безнадежность своего ожидания, как проклятый Богом грешник — перед воротами рая.

А ведь еще мгновение, и ты мог бы наброситься на этого негодяя, мысленно сказал себе Канарис. Только теперь он признался себе, что чуть было не повторил опыт побега из камеры смертников римской тюрьмы.

Да, побега… Тогда он тоже оказался на волоске от гибели, и вроде бы ничто уже не способно было спасти его: из Германии помощи ждать было не от кого, денег для подкупа стражи у него не было, в Италии ни одного влиятельного знакомого не обнаруживалось. И тогда он разработал гениальный план побега, который осуществлялся у него под кодовым названием «Операция «Каин»».

Началась она с того, что, как только Вильгельм Канарис слышал шаги приближающегося к двери охранника, он тотчас же становился на колени, спиной к окошечку, в которое заглядывал итальянский карабинер Моллино, и начинал истерично отмаливать свои грехи.

Моллино был человеком исключительно набожным, а поскольку был обязан докладывать представителю контрразведки майору Согдини обо всех особенностях поведения Германца, как называли Канариса в этой тюрьме и охрана, и заключенные, то, среди прочего, он доложил о том, что Германец вдруг впал в фанатичную религиозность.

Согдини воспринял это как многообещающий признак и предложил неплохо владевшему немецким языком Моллино наладить с Германцем более тесные контакты. В частности, почаще, якобы в тайне от начальства, вступать с ним в разговоры об Иисусе и загробной жизни. Со своей стороны майор обещал всячески готовить заключенного к мысли о том, что его неминуемо казнят.

Согдини, конечно же, блефовал. Он давно подозревал, что Германец явно не тот, за кого выдавал себя по документам, однако кто он на самом деле, этого майор пока что не знал. В то же время ему и в голову не приходило, что человек, которого он допрашивал, уже имел чин контр-адмирала германских Военно-морских сил и что Гитлер послал его в Италию как одного из своих самых близких и доверенных людей. Как не догадывался Согдини и о том, что Германец был обязан не только создать в Италии надежную, профашистски настроенную агентурную сеть, но и попытаться наладить связь с людьми, близкими к Муссолини, чтобы иметь в его окружении свои глаза и уши. И даже кое-что в этом направлении успел сделать.

Маленького роста, худощавый, слегка сутуловатый, Германец мог напоминать Согдини, офицеру гладиаторского телосложения, кого угодно, только не адмирала и одного из организаторов гитлеровской разведки. Наверное, только это и помогало Канарису до сих пор сохранять свое инкогнито.

Через несколько дней после того, как арестант «впал в фанатичную религиозность», контрразведчик поинтересовался, не желает ли он исповедаться перед пастором, а когда тот довольно неохотно согласился, намекнул, что визиты пастора могли бы стать регулярными, если, конечно, арестованный действительно станет на путь раскаяния. Майору и в голову не приходило, что он оказался втянутым в операцию «Каин» и что в эти минуты Германец торжествует первую победу.

Как оказалось, пастором-исповедником Германца-Канариса вызвался стать священник какого-то орденского монастыря,[62] расположенного рядом с тюрьмой. Во время первого же своего посещения этот уже далеко не молодой монах признался Канарису, что собирается стать доктором философии и что тема его диссертации связана с особенностями восприятия смерти верующими и неверующими обреченными. В этой связи Германец якобы представлял для него особый интерес, поскольку ему угрожала смертная казнь, при этом он раскаивался во всех земных грехах и в самые страшные дни занимался богоискательством.