Клиника: анатомия жизни - Артур Хейли

Кровь, заполнив катетер, начала свободно поступать в шприц.

— Вы видите, что я очень медленно и осторожно насасываю кровь шприцем. Мы будем забирать кровь очень малыми порциями ввиду недоношенности и низкого веса ребенка. У доношенного ребенка я бы забирал за один раз двадцать миллилитров крови, но сейчас буду брать только по десять, чтобы избежать резких колебаний венозного давления.

Интерн записал: «Извлечено 10 мл крови».

О’Доннелл повернул кран и нажал на поршень. Кровь потекла в лоток. Снова повернув кран, главный хирург набрал в шприц десять миллилитров донорской крови, а затем медленно ввел ее в пупочную вену.

Интерн сделал следующую запись: «Введено 10 мл донорской крови».

О’Доннелл выполнял процедуру медленно и тщательно. На каждое извлечение и введение крови уходило ровно пять минут. Ему хотелось бы работать быстрее, случай был действительно неотложный, но он понимал, что спешка грозила смертельной опасностью. Этот крошечный организм и так не мог сопротивляться, а шок немедленно привел бы его к смерти.

Прошло двадцать пять минут после начала процедуры. Ребенок зашевелился и закричал.

Это был ломкий прерывистый крик — слабый и хрупкий протест, который закончился, едва начавшись. Но это был признак жизни, и в глазах всех, кто находился в операционной, затеплились улыбки. Люди ощутили надежду.

О’Доннелл не стал делать поспешных выводов, однако обернулся к Дорнбергеру:

— Кажется, он чертовски на нас разозлился. Это хороший знак.

Дорнбергер оживился. Он заглянул в записи интерна, потом вспомнил, что не он распоряжается процедурой, но все же сказал:

— Может быть, добавить глюконат кальция?

— Да. — О’Доннелл отсоединил шприц от трехходового крана и вставил в катетер канюлю поданного сестрой десятикубового шприца с раствором глюконата кальция. Введя один миллилитр, О’Доннелл отсоединил второй шприц и заменил его первым, который медсестра тем временем промыла над вторым лотком.

Напряжение в операционной явно спало, и О’Доннелл сразу это заметил. Его самого не оставляла надежда, что ребенок выкарабкается. За время своей практики он видел разные, казалось бы, невероятные случаи. Он давно усвоил, что в медицине нет ничего невозможного и что судьба, невзирая ни на какие обстоятельства, может совершенно неожиданно оказаться на твоей стороне.

— Хорошо, — сказал он, — продолжим.

Он извлек десять миллилитров крови и заменил ее. Потом еще десять миллилитров. Потом еще.

На пятидесятой минуте процедуры медсестра сказала:

— Температура тела падает, доктор. Тридцать четыре и шесть.

— Венозное давление? — быстро спросил О’Доннелл.

Давление оказалось очень низким — всего тридцать пять миллиметров.

— Ребенок плохо дышит, — заметил интерн, — кожные покровы побледнели.

— Посчитайте пульс, — приказал ему О’Доннелл. — Кислород. — Это было сказано медсестре.

Она взяла резиновую маску и наложила ее на личико младенца. Послышалось шипение кислорода.

— Пульс очень редкий, — доложил интерн.

— Температура упала до тридцати четырех градусов, — сказала медсестра.

Интерн приложил фонендоскоп к груди ребенка, послушал, поднял голову:

— Очень слабые дыхательные шумы. — Потом добавил: — Он перестал дышать.

О’Доннелл взял фонендоскоп и послушал сам. Сердечные тоны выслушивались, но были очень глухими. Он отрывисто приказал:

— Миллилитр корамина.

Когда интерн отвернулся к столику с инструментами и шприцами, О’Доннелл сорвал простыню с ребенка и начал делать искусственное дыхание. В это время к столу подошел интерн со шприцем в руке.

— Внутрисердечно, — сказал О’Доннелл. — Это наш последний шанс.

Дэвид Коулмен, сидевший в кабинете заведующего отделением патологической анатомии, ощущал растущее беспокойство. Он остался вместе с Пирсоном после того, как из университета по телефону им сообщили результат пробы Кумбса. Они занялись оформлением накопившихся заключений для хирургического отделения, но работа подвигалась медленно. Мысли обоих были заняты совершенно другим. С начала обменного переливания крови прошел почти час, но никто пока не звонил.

Пятнадцать минут назад Коулмен встал и неуверенно сказал:

— Я, пожалуй, пойду посмотрю, что делается в лаборатории.

Старик поднял голову. В его глазах застыла почти собачья мольба.

— Может быть, вы останетесь?

Удивленный Коулмен ответил:

— Хорошо, если вы так хотите.

Они снова принялись убивать время.

Дэвиду Коулмену ожидание тоже давалось с большим трудом. Только теперь Коулмен понял, как глубоко задело его происходящее. То, что он оказался прав, а Пирсон ошибся в отношении пробы Кумбса, не приносило Коулмену никакого удовлетворения. Единственное, чего он сейчас жаждал всей душой, — это спасения ребенка Александеров. До сих пор ни одна вещь на свете не трогала его так сильно. Правда, он вспомнил, что Джон Александер понравился ему с первого дня пребывания в клинике Трех Графств; потом, когда он познакомился с его женой и узнал, что все они родом из одного маленького городка, у Коулмена возникло чувство родства, невысказанное, но реальное.

Время тянулось нестерпимо медленно, каждая следующая минута казалась длиннее предыдущей. Коулмен решил поразмышлять над какой-нибудь проблемой и занять ум; это всегда помогало в минуты, когда нечего было делать и приходилось чего-то ждать. Он решил сосредоточиться на некоторых сторонах данного случая.

Итак, во-первых. Тот факт, что проба Кумбса показала наличие антител к резус-фактору в крови ребенка, говорит о том, что его мать сенсибилизирована к его резусу, то есть антитела крови с резус-положительным фактором ее крови с резус-отрицательным фактором когда-то выработались. Интересно, как это могло произойти?

Конечно, сенсибилизация матери, Элизабет Александер, могла произойти во время первой беременности. Но сенсибилизация и эритробластоз чаще возникают во время второй беременности. Значит, первый ребенок не должен был пострадать. Однако он все же умер. От чего? Ах да, от бронхита.

Во-вторых. Сенсибилизация матери могла произойти, если ей когда-либо перелили резус-положительную кровь. Коулмен задумался. В голове внезапно возникла мучительная потребность что-то вспомнить, ощущение того, что он близок к разгадке. Нахмурившись, он сосредоточился. И вдруг словно разрозненные куски картины встали на место, а расплывчатое изображение прыгнуло в фокус. Он вспомнил: Элизабет делали переливания крови! Катастрофа в Нью-Ричмонде! Железнодорожный переезд, на котором погиб отец Элизабет, а она сама была тяжело ранена, но выжила.

Коулмен еще раз сосредоточился. И он вспомнил, вспомнил слова Джона Александера: «Элизабет едва не умерла, но ей сделали переливания крови, и она выжила.

Кажется, тогда я впервые в жизни оказался в клинике. Я практически жил там целую неделю».

Да, это объясняет появление у ребенка Александеров эритробластоза. О существовании резус-фактора узнали только в сороковые годы. После этого прошло около десяти лет, прежде чем клиники и врачи внедрили определение резус-фактора в практику. В то время было великое множество лечебных учреждений, где кровь продолжали переливать, не выявляя совместимость донорской крови с кровью реципиента по резус-фактору. Вероятно, одним из таких мест был и Нью-Ричмонд. Время совпадает. Происшествие на железнодорожном переезде случилось в 1949 году. Коулмен хорошо помнил рассказ отца о той катастрофе.

Его отец! Коулмена поразила неожиданная мысль: это его собственный отец — доктор Байрон Коулмен — назначил переливания крови Элизабет. Так как переливаний было несколько, то доноров тоже было несколько, и неизбежно, что хотя бы у кого-то из них кровь была резус-положительной. Именно тогда произошла сенсибилизация; теперь Коулмен был в этом уверен. В то время это не отразилось на самочувствии Элизабет, но в ее крови начали циркулировать антитела — незаметные, тихие антитела, внезапно проснувшаяся ярость которых обрушилась сначала на первого ребенка и погубила его, а затем на второго.

Конечно, отца нельзя ни в чем винить. Он действовал из лучших побуждений, следуя принятым стандартам. Правда, резус-фактор уже был известен, и в некоторых местах кровь на совместимость по резус-фактору проверяли. Но можно ли было ждать от занятого по горло местного врача, что он будет шагать в ногу со временем? Наверное, можно. Некоторые местные практики и тогда знали о групповой принадлежности крови, быстро усваивали новые стандарты оказания помощи. Скорее всего, рассуждал Коулмен, это были молодые люди. Когда Элизабет пострадала в катастрофе на переезде, его отец был уже не молод. Он очень много работал и не имел времени на чтение медицинской литературы. Однако достаточное ли это оправдание? Выходит, для него, Дэвида Коулмена, тоже существует двойной стандарт и он применяет более мягкий набор правил, когда дело касается близких людей, тем более давно умершего отца? Личное чувство оказалось выше его твердых, давно взлелеянных убеждений. Эта открытие опечалило его, вселило в него сомнения, лишило абсолютной уверенности. Уверенности в чем бы то ни было вообще.