Штрафной батальон - Евгений Погребов

Никого в блиндажах не осталось, все наружу высыпали. Ходят, толпятся в траншеях, руками размахивают, впечатлениями делятся. Даже Фиксатый с Химиком носы из-под накатника высунули, на небо боязливо поглядывают.

А канонада продолжала греметь с прежней незатихающей мощью. Потянулись возвращающиеся с боевого задания «штурмовики». Когда к переднему краю подходили — не слышали штрафники, спали. Теперь разглядели, сколько их на штурмовку ходило. Идут и идут под прикрытием истребителей, все небо вокруг собой заполонили.

Низкий слитный гул моторов, различимый сквозь грохот орудийной пальбы, осаживает, сдавливает воздух, плотными, тугими струями толкается в уши, наполняет голову шумом и звоном. Гуд идет и по земле, тяжелым вздохом отвечающей на каждый разрыв бомбы или дальнобойного снаряда.

«Пожалуй, второй Сталинград наши фашистам приготовили, — облокотившись о край окопа, думал Павел, всматриваясь в огненные всполохи, возникавшие по линии немецкой передовой. — Не удрапать им отсюда живыми!»

В фашистской обороне, казалось, не осталось живого места: и далекие, исчезающие из поля зрения фланги, и ближние тылы — все было охвачено огнем, дыбилось и рушилось.

Подошел Гайко, что-то возбужденно говоривший на ходу. Павел не расслышал. Приблизился к нему вплотную, переспросил:

— Что?

— Не позавидуешь, говорю, фрицам! — наклонившись к плечу, прокричал Гайко. — Под таким прочехвостом не то что фюрера — маму родную позабудешь как зовут!

— Да уж! — ответно улыбнулся Павел. Сейчас он жалел, что штрафники находятся во второй линии и не будут среди тех, кто первым устремится в наступление.

Артподготовка длилась минут тридцать-сорок. Но ожидаемого вслед за ней атакующего броска гвардейцев, занимавших передовые позиции, не последовало. В окопах стрелков царило непонятное спокойствие.

Немало озадаченные таким положением дел, штрафники не знали, что предположить. Но теряться в догадках долго не пришлось. Вскоре, после того как смолкли наши орудия, а точнее, в 5 часов 30 минут, открыли ответный ураганный огонь немецкие.

Вся сила удара обрушилась на передний край, на гвардейцев. Теперь их позиции подверглись столь же массированному налету, как чуть прежде немецкие. Во вторую линию вражеские снаряды не залетали, но, опасаясь смещения огня в любой момент, Ульянцев приказал взводным отвести людей в укрытия, оставив в окопах лишь наблюдателей.

Проследив за исполнением приказа, Павел спустился в блиндаж последним. С порога пересчитал людей. Все на месте. Сидят скученно, со сжатым в руках оружием. Лица в полутьме серые, напряженные. Пересиливая озноб возбуждения, ждут, готовые в любой момент по команде выскочить наружу, хоть и трудно поверить, что гитлеровцам удастся прорваться сквозь оборонительные рубежи гвардейцев.

А на передовой временное затишье, наступившее по окончании артналета, вновь взорвалось грохотом боя. Фашисты пошли в атаку.

Ожесточенная схватка, то затихая, то разгораясь вновь, длилась до темноты. Гвардейцы выстояли, стойко отразив все удары противника, не сдали ни пяди земли.

Следя за боем, штрафники с напряжением ждали своего часа.

С рассветом схватка возобновилась с новой силой. По батальону поползли слухи, что по всему фронту идут тяжелые танковые сражения и что фашистам кое-где удалось потеснить наши части. Снова, как летом 41-го и 42-го годов, немцы рвались вперед.

Седьмого июля положение на участке передовой перед позициями штрафников стало критическим. К полудню через вторую линию в глубь обороны переместился штаб одного из стрелковых полков. Отошла в тыл санрота, а следом — хозяйственные подразделения. Переменила позиции тяжелая артиллерийская батарея.

Фашисты продолжали беспрерывно атаковать. Шум ожесточенного боя не затихал и ночью.

Все чаще и чаще стали залетать во вторую линию шальные дальнобойные снаряды. А с рассветом впервые налетела шестерка «Юнкерсов» и отбомбилась по участку шестой и восьмой рот. Появились первые убитые и раненые.

Вскоре через позиции штрафников стали отходить с передовой ближние тылы полков и отдельных батальонов. У всех на устах вымученное, как невольное признание, но полное неостывшей злости слово «Жмут!».

Против окопов второго взвода завалился в воронку отставший от своей части полевой автохлебозавод. Штрафники помогли вытащить машину, расспросили водителя об обстановке на передке. Представления шофера о сложившейся на оборонительных рубежах ситуации основывались в основном на слухах, но достоверным было то, что выбирался он из-под оставленного нашими стрелками села Озерное и, значит, гитлеровцы находились на расстоянии двух-трех километров.

Подтверждением тому служила и наша авиация. Сбивая наступательный порыв противника и одновременно прикрывая отход своих тылов, эскадрильи бомбардировщиков уже летали недалеко и поражали цели, находясь в поле зрения штрафников. Тут же разгорались схватки истребителей.

В сумерках стали отходить и строевые части первого эшелона. Отходили до самого утра. Тут же сурово, деловито закапывались в землю, устанавливали противотанковые орудия, пулеметы, подносили ящики с патронами и снарядами, тянули связь. Привычно, без паники, делали свое солдатское дело — готовились к новому бою.

Между тем неясным оставалось положение на других участках фронта. Как там складывается обстановка, держатся или отходят наши — штрафникам было неизвестно. Сведения оттуда до них не доходили. Третий день не поступали в роты и газеты. Полное неведение.

— Неужели опять попрут, гады, а? — с сомнением вопрошал Шведов, обращаясь к Павлу и сменившему его в окопе наблюдателя Баеву, когда они втроем присели на корточки перекурить. — Слышь, взводный! Помнится, ты отмечать командировочные до Берлина по прямой навострялся, путь, говорил, открыт.

— А ты не так, что ли, думал?! — огрызнулся Павел. — Я и сейчас от своих слов не откажусь. Преподнесут им еще тютю к носу, подожди!

— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!

— Я другого никак в толк не возьму, братцы! — силился понять фронтовую обстановку Баев. — Собственными же глазами видел, сколько у нас всякой техники по тылам напихано, сколь матушки-пехоты в резервах напрятано. А сюда не подбрасывают. Почему? — сокрушается он, заглядывая в ожидании ответа в лицо каждому из собеседников.

— Сие, пожалуй, не только нам, грешным, но и не каждому командиру дивизии дано знать, — глубокомысленно изрек Шведов. — Секрет Верховного главнокомандования.

— Как бы там ни было, а далеко немцев не пустят, — стоял на своем Павел. — Слышали, что за спиной у нас целая танковая армия в резерве стоит? Не зря она там стоит. Научились и наши кое-чему за два года войны. Как преподнесут сюрпризик — так долго икаться будет…

— С точки зрения высокой стратегии — оно конечно! — согласился Шведов. — Танковая армия — аргумент убедительнейший, да тут я с тобой, пожалуй, спорить не буду. Катуков ею командует, он еще в 41 — м, под Москвой, фашистам ижицу прописывал. Его бригада первой гвардейство заслужила. И тут наверняка прищемит фрицам хвост. Все сходится. Но какого ж тогда черта мы отступаем?..

В тот же вечер, ближе к полуночи, в штрафном батальоне состоялось экстренное партийное собрание. Случайно оказавшись в тот момент в расположении штаба — разыскивал ротного, Павел стал нелегальным его участником.

Прежде всего его поразил численный состав коммунистов. На собрании, разместившись под деревьями на снарядных ящиках, присутствовало никак не меньше трех десятков человек — офицеров, работников штаба и солдат, представлявших различные службы. Почему-то и в мыслях не возникало, что в штрафном батальоне может быть столько членов и кандидатов ВКП(б).

Притаившись воровски за штабным автобусом, никем не замеченный, как тать ночной наблюдал за этим собранием Павел. Обжигался стыдом, порываясь уйти, но не мог.

Вел собрание грузный лысоватый старший батальонный комиссар, совершенно Павлу незнакомый, даже мельком его в батальоне видеть не приходилось. Был он почему-то в упраздненной форме, без погон, с тремя прежними прямоугольниками в петлицах и комиссарской звездой на рукаве, говорил негромко, так что слов не было слышно совершенно. Но странно, Павла не покидало ощущение, что он все слышит комиссарский голос, и слова, будто обращенные и к нему, бывшему члену партии и командиру Колычеву, ясно всплывали и отпечатывались в его сознании: «У коммунистов в предстоящих боях есть только одна привилегия — первым подниматься под пули врага и вести за собой остальных, одна заповедь — быть всегда там, где труднее всего. Этого требуют от нас партийный долг и совесть. Иной позиции для члена партии нет и быть не может. И каждый коммунист должен доказать это не на словах, а на деле…»