Перерыв на жизнь (СЛР, 18+) :: Дамский Клуб LADY - Unknown

— Третьего ноября? Мармеладка, слезь с люстры, ребенка надо в браке родить, ты же не слониха год вынашивать.

— Так я и не про будущий ноябрь говорю. А про ноябрь прошлого года.

Гергердт молчит некоторое время и усмехается:

— Я тащусь, дорогая редакция. Вот это заявочка.

— Да-да. Ты же говорил, что можешь сделать для меня что угодно. Вот и сделай. Я была счастлива с тобой все эти дни и не

хочу ничего начинать заново. Не надо мне новое счастье — все с чистого листа. Верни мне мое «старое» счастье. Мы жили

как семья. Разве нет?

— Если тебе это так важно, — соглашается Артём. — Если ты так хочешь. Мне правда все равно, какое число будет стоять в

штампе и свидетельстве.

— Очень.

— Если уж отматывать, то дальше. Не третье ноября, а тот день, когда я тебя на машине переехал. Ты уже тогда была

обречена.

— Точно. Ты бы от меня не отстал.

— Конечно, не отстал бы. Я и не собирался отставать. Ни за что на свете.

— Вот наглый ты какой. Без тормозов.

— Нет, я, как честный человек, сбил — женился.

— Какого числа?

— Двадцать шестого сентября.

Рада смеется.

— Хорошее число. Мне нравится. Очень нравится. Я прям очень хочу быть уже полгода замужем. У нас скоро первая дата.

Будем отмечать.

— Обязательно.

— Хочу, Гера, хочу! — порывисто восклицает она и обхватывает ладонями его лицо. — Очень хочу регистрацию двадцать

шестого сентября. Чтобы она уже была!

Она смеется, и вся светится от счастья. Нельзя не верить, что для нее это важно. Невозможно в это не поверить.

— Будет тебе двадцать шестого. Главное, побыстрее все сделать, не люблю этой возни с бумажками.

***

— Мама звонила, я сказала, что буду здесь, если хочет увидеться, пусть приезжает сюда. Ты не против? — предупреждает

Рада как бы между прочим.

— Сначала приглашаешь маму, а потом спрашиваешь, не против ли я.

— Эм-м-м, — закусывает губу.

— Почему я должен быть против? Наоборот, всем сердцем горю увидеться с тёщей. — Гергердт не упускает возможности

поёрничать.

— Ох, Артём, не язви.

— Что ты, какой тут язвить, я даже волнуюсь.

Рада вздыхает и, устало прижимаясь к спинке, поглубже усаживается в кресло. С неохотой смотрит на разбросанные по

кровати вещи и документы. Все это надо сложить, кое-что рассовать по местам, кое-что взять с собой, убрать постель в

шкаф, накрыть мебель, в общем, сделать квартиру неживой и нежилой.

Все бы ничего, да только нежелание встречаться с матерью нагоняет на нее тоску и уныние. Известно, что ничего хорошего

из этого не выйдет, но по-другому никак. Встреча неизбежна. Они с Артёмом уже поженились, поставили штампы, получили

свой первый семейный документ, Рада — новый паспорт, на новую фамилию. Родителей надо поставить в известность,

сообщить об изменениях в ее жизни, о новом повороте, а лучше сказать, о новом пути, с которого Рада Гергердт

сворачивать не собирается. Но при всем при этом совсем не представляется, как о таком сообщать. Сама идея

традиционного семейного ужина кажется полным абсурдом. Абсурд это и есть. Страшит и вызывает отвращение не

возможная волна упреков и острых слов со стороны матери, а мысль, что несколько часов кряду придется сидеть,

лицемерить и говорить о пустых, но как будто существенных вещах.

— Хочешь, я открою? — предлагает Артём, когда раздается дверной звонок.

— Нет, я сама.

Ей вытолкнуть себя из уютного кресла, в котором пригрелась, стоит больших сил, чем набраться смелости, чтобы встретить

в распахнутых дверях холодный взгляд матери. Почему-то вспоминается не так давно сказанное: «Я всегда хотела для тебя

самого лучшего и не понимаю, почему вдруг стала для тебя врагом».

Рада тоже не понимает, как и когда это произошло, но разочарованно осознает, что томится именно этим ощущением —

будто дверь открывает врагу. Родному человеку так не открывают. Близкому радуются, бросаются обнять, торопятся

спросить и рассказать. А она, еще не впустив мать в квартиру, отчаянно желает, чтобы та ушла. И как же горько, что эти

переживания уже не приносят боли, а лишь скуку, значит ничего нельзя изменить.

— Папа! Я и не знала, что ты тоже приедешь. Ну что ж вы не сказали, что вдвоем, — лицо Рады озаряется искренней

улыбкой, удивлением и радостью при виде отца. Она спешит обнять его. И мать заодно.

— Радочка, так тебя же не дозовешься, ты вся в делах, — смеется отец, привычно мягким деликатным смехом.

Он умеет отделываться полусмехом, полусловом, оставляя за собой недосказанность. В отличие от Ларисы Дружининой,

Вячеслав Дружинин никогда не делится всем, о чем думает.

— Сюрприз, — довольно улыбается родительница и быстро расстегивает пуговицы на пальто, задыхаясь от царящей в

квартире духоты.

— Приветики, — зычно приветствует Гера, выходя из комнаты и застывая в дверном проеме гостиной, прислонившись к

косяку.

Рада не очень вежливо хихикает. Не может себя удержать от смешка, слыша этот наигранно легковесный тон, которым

лучше отдавать приказы. Знает она, если уж на то пошло, появись Артём минутой раньше, мать бы сослалась на что-нибудь,

на ходу соврала, придумала причину и вышла из квартиры, не стала бы даже находиться с Артёмом в одном помещении. И

никакого другого варианта тут быть не может, судя по количеству гадостей, которое Раде «посчастливилось» услышать за

эти месяцы. Но мать уже успевает высвободить из петель крупные пуговицы и взяться за полочки пальто, чтобы распахнуть

их и скинуть с плеч...

— Прям встреча на Эльбе, — усмехается Гера.

— Ты не сказала, что вы вдвоем будете здесь. — Дружинина-старшая отчаянно пытается держать себя в руках, но при этом

не сводит взгляд с Гергердта.

Будучи не в состоянии подавить жестокое любопытство, она внимательно рассматривает его, буквально с головы до ног, как

будто ища во внешнем облике какие-то неизвестные доказательства одной ей известной теории. Обегает глазами лицо,

задерживается на блестящих черных волосах, оценивает, как аккуратно и коротко они подстрижены. Классически по-мужски,

без новомодной асимметрии или чересчур длинной макушки.

Гера, подыгрывая ей, выдвигается из проема дверей в прихожую, распрямляется, шире разворачивает плечи. Тонкий

свитер плотно обтягивает его тело, подчеркивая физическое совершенство и развитость мускулатуры.

— Лариса, что мы, правда, в дверях застряли, — прерывает отец этот молчаливый обмен взглядами.

Рада тайно усмехается. Мать столько раз говорила о такте и хороших манерах, а сейчас ведет себя в высшей степени

бестактно, так неприкрыто внимательно рассматривая Артёма. Хотя, черт возьми, она и сама, когда его полгода назад

увидела, стояла с открытым ртом и жадно искала в нем что-то знакомое и родное, что-то от того мальчика. Не нашла.

— Да куда ж я теперь от мужа денусь. Муж и жена — одна сатана. Я здесь, и он здесь, — легко пожимает плечами, берет из

рук отца пальто и убирает в шкаф.

— Правда? — переспрашивает отец и переводит взгляд на Гергердта.

— Угу, все по закону у нас, по российскому гражданскому, — подтверждает он, — с чем нас и поздравляйте.

— Ну, что ж, ваш сюрприз получился куда лучше, — несколько растерянно улыбается Дружинин, но от этого не менее

радостно. — Это прекрасная новость. Разве есть для отца большее счастье, чем знать, что дочь нашла… свое счастье. Ох,

что-то не получается у меня со словами, так все неожиданно…

Вместо того, чтобы и дальше придумать что-то пафосно-цветистое, отец обхватывает плечи дочери одной рукой и крепко

стискивает, только Лариса Григорьевна стоит с каменным лицом и никак не найдется, как реагировать и чем ответить.

«Каменное лицо», к слову, прилично краснеет, хотя по-прежнему не выражает никаких особенных эмоций.

— Предложил бы отметить это дело, но я за рулем, — говорит Артём.

— Я тоже. Да и неуместно это будет вот так. Давайте день выберем и место, хорошо?

— Выберем. И место, и время, — миролюбиво соглашается Гера, понимая, что вряд ли они в ближайшие дни условятся о

подобной встрече.

Лариса Григорьевна, наконец, оживает, нервно стягивает пальто, между делом убивая мужа взглядом.

— А когда вы?.. Когда же вы это решили-устроили? — Вячеслав Игоревич отступает в сторону кухни, и все тянутся за ним.

— Двадцать шестого сентября мы зарегистрировались, папа.

— Что?! — не выдерживает мать. — Ты шутишь? — Изумлению Ларисы Григорьевны нет предела.

До этого Гергердт полагал, что выражение «позеленеть от злости» весьма образное. Ошибся. Такое бывает. Такое

происходит прямо у него на глазах — цвет лица тещи теперь становится каким-то землистым.