Об Екатерине Медичи - Оноре Бальзак

— Я не хочу больше быть королем, — сказал он, — я хочу только быть твоим любовником, чтобы, наслаждаясь, забывать обо всем на свете! Я хочу умереть счастливым, а не поглощенным государственными заботами.

Тон, которым были произнесены эти слова, и огонек, неожиданно загоревшийся в потухших глазах Карла IX, не только не понравились Мари, но причинили ей жестокую боль; в это мгновение она корила себя за свою любовь, считая ее одной из причин болезни, от которой теперь умирал король.

— Ты позабыл про твоих узников, — напомнила она ему, вскакивая с кушетки.

— А что мне сейчас эти люди? Пускай они убивают меня.

— Как, это убийцы? — вскричала Мари.

— Не беспокойся, дорогая, они в наших руках. Думай сейчас не о них, а обо мне. Или ты меня больше не любишь?

— Государь! — воскликнула она.

— Государь! — повторил Карл IX, и глаза у него загорелись, — так велика была ярость, вызванная этой несвоевременной почтительностью его возлюбленной. — Видно, ты заодно с моей матерью!

— Господи! — воскликнула Мари, взглянув на изображение мадонны и пытаясь стать на колени и прочесть молитву. — Помоги ему меня понять!

— Вот как! — мрачно сказал король. — Тебе, значит, есть в чем каяться? — Потом, сжимая ее в своих объятиях, он стал медленно вглядываться в глаза своей любовницы. — Мне рассказывали, что один из д'Антрагов без ума от тебя, — сказал он рассеянно, — и что с тех пор, как капитан Бальзак, который им приходится дедом, женился в Милане на одной из Висконти, эти негодяи не сомневаются в своем успехе.

Мари так гордо посмотрела на короля, что ему стало стыдно. В эту минуту послышался плач маленького Карла Валуа, который, очевидно, только что проснулся и которого кормилица принесла в соседнюю комнату.

— Входи же сюда, бургундка! — крикнула Мари, беря ребенка из ее рук и поднося его к королю. — Ты еще больше дитя, чем он, — сказала она, наполовину еще гневно, наполовину уже успокоившись.

— Какой он красавец! — сказал Карл IX, беря сына на руки.

— Я одна только знаю, как он на тебя похож, — сказала Мари, — у него уже и сейчас твои манеры, твоя улыбка...

— У такого-то малютки? — улыбаясь, спросил король.

— Мужчины не хотят этому верить, — сказала Мари, — но только возьми его, Шарло, поиграй с ним, посмотри на него... Ну, разве я не права?

— А ведь правда! — воскликнул король, пораженный каким-то движением ребенка, которое, как ему показалось, в миниатюре повторило один из его привычных жестов.

— Мой милый крошка! — сказала мать. — Он никогда меня не покинет! Он никогда не причинит мне горя!

Король забавлялся с сыном, подбрасывал его на руках, осыпал его поцелуями, разговаривал с ним теми забавными непонятными для окружающих звукоподражательными словами, которые умеют придумывать матери и кормилицы. Голос его стал каким-то детским. Лоб его наконец прояснился, его печальное лицо засияло радостью. Когда Мари увидела, что ее любимый обо всем позабыл, она опустила голову ему на плечо и прошептала на ухо:

— Может быть, ты мне все-таки скажешь, милый Шарло, для чего тебе понадобилось держать этих убийц в моем доме? Что ты собираешься с ними делать? И чего это ради ты лазил по крышам? Надеюсь, здесь не замешана женщина?

— Ты все так же меня любишь! — сказал король, пораженный ясностью ее взгляда, одного из тех вопрошающих взглядов, которыми женщины так умеют пользоваться в нужную минуту.

— А ты в чем-то еще меня подозреваешь? — сказала она, и слезы заискрились в ее красивых глазах.

— В моих приключениях участвовали и женщины, но все это были колдуньи. Но на чем я остановился?

— Как ты оказался в двух шагах отсюда, на коньке крыши, — сказала Мари. — Только на какой это было улице?

— На улице Сент-Оноре, моя милая, — сказал король. Он как будто успокоился и, собравшись с мыслями, решил рассказать своей любовнице о том, что должно было произойти у нее в доме. — Когда вчера вечером я отправился бродить по городу, мое внимание привлек яркий свет в окнах чердачного этажа того дома, где живет Рене, парфюмер и перчаточник моей матери, да и твой тоже, да и всего двора. Все, что творится в доме этого человека, внушало мне самые серьезные подозрения, и если я буду отравлен, то только ядом, приготовленным там.

— Больше никаких дел у меня с ним не будет, — сказала Мари.

— Ах, так, значит, у тебя с ним все еще были какие-то дела, после того как я с ним покончил! — воскликнул король. — Здесь была моя жизнь, — добавил он мрачно, — как видно, здесь мне уготована и смерть.

— Но послушай, милый, я же вернулась из Дофине с нашим дофином, — сказала она, улыбаясь, — и Рене ничего не поставлял мне после смерти королевы Наваррской... Так рассказывай дальше... Ты взобрался на крышу дома Рене?

— Да, — сказал король. — За одно мгновение я вместе с Таванном нашел место, откуда имел возможность, оставаясь незаметным, разглядеть всю эту дьявольскую кухню и увидеть там то, что заставило меня принять эти меры. Разве ты никогда не обращала внимания на чердачное помещение в доме этого проклятого флорентинца? Окна, выходящие на улицу, постоянно закрыты, кроме последнего, откуда видны дворец Суассон и башня, построенная моей матерью для ее астролога Козимо Руджери. На этом чердаке есть жилые комнаты и галерея, все окна которых выходят на двор. Поэтому, чтобы увидеть, что там творится, надо взобраться туда, куда ни один человек не полезет, — на самый верхний край стены, которая возвышается до уровня крыши дома Рене. Люди, которые устроили там свою кухню, где они цедят яды, считали, что все парижане — трусы и никто не залезет так высоко. Но они забыли, что есть на свете Карл Валуа. Я пробрался туда по желобу и смог заглянуть в одно из окон, прижавшись к косяку и обхватив рукою каменную обезьяну, украшение этого окна.

— И что же ты там увидел, любимый мой? — спросила Мари в испуге.

— Лабораторию, где изготовляются адские зелья. Первым, кто бросился мне там в глаза, был сидевший на стуле высокий старец с великолепной седой бородой, вроде той, что была у старика Лопиталя, и одетый, как тот, в черную бархатную мантию. Ярко пылавший светильник хорошо освещал его высокий, изборожденный глубокими морщинами лоб, венец седых волос, спокойное, сосредоточенное лицо, побледневшее от трудов и беспрерывных ночных бдений. Он внимательно читал старинный манускрипт, написанный на пергаменте, которому, должно быть, уже было несколько сот лет, и то и дело поглядывал на горевшие печи, где варилось какое-то страшное месиво. В этой лаборатории трудно было что-либо разглядеть — столько к потолку было подвешено чучел, столько всюду было скелетов, пучков сушеных трав и разложенных вдоль стен минералов и разных снадобий. В одном углу — книги, реторты, сундуки с различной колдовскою утварью и астрологическими таблицами, в другом — гороскопы, колбы, восковые фигуры для энвольтования и, может быть, яды, которыми он снабжает Рене, чтобы отблагодарить перчаточника моей матери за гостеприимство и покровительство. Уверяю тебя, и меня и Таванна этот колдовской арсенал просто ошеломил. Стоит только взглянуть на все это, и уже подпадаешь сам под власть бесовского наваждения. И если бы я не был королем Франции, я, наверное, бы струсил.

— Трепещи за нас обоих! — шепнул я Таванну. — Но Таванн не мог оторвать глаз от еще более загадочного зрелища. Возле старика лежала высокая девушка удивительной красоты, тонкая, как уж, белая, как горностай, бескровная, как покойница, недвижная, как изваяние. Может быть, девушку эту только что вырыли из могилы, и она была нужна старику для каких-то опытов — нам показалось, что она была завернута в саван. Глаза ее были устремлены в одну точку, она не дышала. Старик не обращал на нее никакого внимания. Я смотрел на него до того пристально, что мне казалось, что дух его вселяется в меня. Чем дольше я его разглядывал, тем больше восхищался его глазами. Взгляд их был таким живым, таким глубоким, таким решительным, несмотря на столь преклонные годы. Очертания его рта выражали движение мыслей, порожденных, казалось, одной-единственной страстью, запечатлевшейся во множестве морщинок, испещрявших его лицо. Весь облик этого человека говорил о надежде, которую ничто не в силах поколебать, о воле, которую ничто не остановит. Сидел он не шевелясь, но какой-то трепет пробегал по всему его телу. Эти одухотворенные черты, как бы изваянные страстью, взявшей в руки резец скульптора, эта мысль, воплотившаяся в искании, научном или преступном, этот пытливый разум, погнавшийся за тайной природы, побежденный этой природой, но не сломленный тяжким бременем своего дерзания, верный ему до гроба, разум, угрожающий всему сущему тем самым огнем, который он зажег от него... — все это на какое-то время меня заворожило. Я увидел, что этот старик больше король, чем я, ибо его взгляд охватывает весь мир и этим миром владеет. Я решил, что больше не стану ковать мечи, я хочу воспарить над бездной, как этот старец. Его знания та же королевская власть, но только с незыблемою основой. Словом, я начал верить в оккультные науки.